Красный ара, ловя раскинутыми крыльями ледяную метель, кружил над своей мертвой маленькой хозяйкой.
На дзампане[1], в кольце одетых в черно-красное баку-тай[2], мрачных и вооруженных, она казалась еще меньше. Ей закрыли лицо, но белое полотнище подвернули под затылок плохо: ветер то и дело сбивал легкую ткань, и на впалые щеки падал снег. Хозяйку несли бережно, будто что-то по эту сторону мира – например, неосторожная тряска – еще могло ей повредить.
Красный ара не мог спуститься: ветер сносил его, снег бил в грудь. Вьюга уже вырвала несколько перьев из хвоста, закружила, но ни стражи, ни двое идущих с ними мужчин – один рослый, усатый, в морских одеждах, другой тоньше, длинноволосый, в одеждах радужных – этого не заметили.
Красный ара в который раз закричал. Мужчины не подняли голов.
Они не замечали и хозяйку – на нее им вообще было все равно. Они смотрели на второй дзампан, тот, по краям которого трепетали золотые шелка длинного подола. На хрупкое, будто стеклянное, лицо лежавшей там женщины тоже падал снег, сверкал зернами жемчуга.
Красный ара прянул вниз – ветер опять его оттолкнул. Процессия все двигалась, покидая густой черный лес. Слуги, ведшие коней, испуганно оглядывались, точно их кто-то преследовал. Никто. Красный ара видел сверху. Он все бился с метелью, но силы не хватало. Впрочем, он понимал: если и прорвется, ничего не поменяется. Не поменяется, если он, вообразив себя иной птицей, хищной, ринется вниз и вонзит давно не стриженные когти в лицо…
В лицо чудовища, которое так долго пряталось среди людей.
Мужчины не разговаривали ни со стражей, ни между собой, смотрели в разные стороны. Один сжимал кулаки, другой кусал губы и тер виски. Дворец впереди щурился золотыми огнями, наползал растревоженной толпой. Мужчины молчали. Баку-тай шли все так же аккуратно, несли мертвых, а крик у дворцовых ворот, многоголосый, скорбный, крепнул.
Красный ара всмотрелся в хозяйку. Хозяйка ничего не слышала. Может, впервые за последние дни ее ничто не тревожило и никто не обижал.
– Императрица!
– Принцесса!
Голосов становилось так много, что ветер, испуганный чужим горем, вдруг ослаб. Перестал играть с разноцветными хифукими[3] мрачных мужчин и высокими хвостами баку-тай.
За процессией оставался грязный снег. Кое-где в него втоптали цветы – желтые, как обрывки солнца, лепестки и бутоны хризантем, которые кто-то взял с собой из мерзлой чащи.
Мужчина в морских одеждах поднял руку навстречу бегущим, точно силясь успокоить. Мужчина в радужных – закричал, точно силясь отпугнуть. И метель вдруг покорилась, стихла вслед за ветром, зачарованная: голос младшего мужчины был красив и чудовищен одновременно.
Небо толкнуло красного ару: хватит. Будь с ней до конца. И он упал, сложив крылья, чтобы раскинуть их только у хозяйки на груди, согреть ее в последний раз, – но не успел.
С оборонной башни у дворцовых ворот в него пустили первую стрелу.
Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега Ийтакоса, Империи Двух Берегов, – Юшидзу Ямадзаки, Временному Желтому Императору
Мой дорогой брат, мое самоцветное солнце.
Я не прощу себя за то, как позорно сбежал, бросив тебя в сумраке и скорби. Но надеюсь, ты в силах меня пусть не помиловать, но понять. Голова твоя всегда была умнее моей, душа – решительнее, сердце – яснее. Правый берег неспроста достался тебе и стал при тебе процветать.
Знаешь, это все еще перед моим застывшим взором: как наша бедная сестра со свернутой шеей лежит в снегу, как из кончиков ее волос исчезают последние радужные переливы, как желтые хризантемы пробиваются вокруг сквозь искристый наст. Желтые цветы для Желтой Императрицы… Это ее знак. Думаю, все дело в метке, метке кайдзами[4], которая всю жизнь Сати находила выход лишь в редком ее досуге в цветниках Красного дворца. Хотя… кто есть императоры, как не садовники, возделывающие и берегущие сады своих стран? И все-таки, Юши, удивительно… Не зря, похоже, говорят, что дарованная богами Святой горы запястная метка, если мы пренебрегаем ее силами, всегда рано или поздно находит способ напомнить о себе. У Сати это случилось после смерти. Ты видел сам, стоя над ней в черном лесу. А может, это твой собственный цветок кайдзами отзывался на скорбь, творил вокруг мертвого тела живые бутоны?