Всем тем, кому можно хоть как-то помочь.
Поезд всегда прибывал в 9-00. Если он опаздывал, Железнодорожник не выходил его встречать, и хочешь – не хочешь, а тепловозу с единственным пассажирским вагоном приходилось ехать обратно. Выйти на станции без сопровождения хозяина этих мест означало рискнуть своей жизнью.
Железнодорожник не признавал опозданий, не торговался и не принимал извинений. Однажды опоздавший машинист попробовал заговорить с ним, приехав в следующий раз уже вовремя. Спросил: "Неужели правила для тебя важнее припасов? Ведь я же уехал, жратву тебе не выгрузил. Как ты проживешь?" Железнодорожник лишь посмотрел на него сверху вниз, а двухметровый рост позволял ему смотреть так на всех, и сказал: "Перебьюсь!"
И все знали: перебьется.
Год назад поезд не приезжал на станцию два месяца. Были перебои с поставками солярки, и на юге охрана допустила прорыв периметра. Количество погибших исчислялось десятками, и после стольких смертей никто не хотел отправляться на экзамен. Когда поезд наконец-то отправился на станцию, в вагоне было всего три человека. Никто не хотел ехать, да никто и не видел смысла. Никто не верил, что на станции их кто-то встретит… Два месяца зимой за городской стеной, без продуктов, без поддержки… Никто бы не выжил.
Периметр на востоке, всегда считавшийся безопасным, усилили как людьми, так и оружием. Ждали прорыва. Страшного прорыва, сильнее, чем на юге. Но поезд все-таки отправился, пусть и всего с тремя экзаменуемыми.
И в 8-55 утра Железнодорожник вышел из церкви и зашагал к станции, встречать гостей и провизию. Как всегда рослый, могучий, молчаливый, с неизменным багром в руке. Зашагал по прочищенной дорожке. Полуразрушенный вокзал станции был покрыт шапкой снегов, все село было засыпано снегом по самые крыши заброшенных домов. Но от церкви к перрону вела тщательно вычищенная от снега дорожка шириной в полтора метра.
Всегда вычищенная. Раз в две недели Железнодорожник ждал провизии. Раз месяц Железнодорожник ждал гостей. Таковы были условия его соглашения с городом.
И в этот раз поезд подкатил к пустому и занесенному снегом перрону, а ровно в 9 утра на нем появилась громадная фигура в медвежьей шубе. Головных уборов Железнодорожник не признавал даже в лютые морозы, огромная копна спутанных волос, похоже, защищала его от холода не хуже норковой шапки.
А может, он и не мерз вообще?
Семь человек с опаской спрыгнули на перрон, нервно сжимая в руках пистолеты. Железнодорожник кивнул им в знак приветствия и жестом указал на церковь. Мол, идите туда.
– Здесь точно безопасно? – спросила Кристина у Федора, озираясь по сторонам.
– Пока он рядом – безопасно. Жмуры его слушаются. Или боятся…
– Или и то, и другое вместе… – подхватил шедший рядом Николай. – Я его уже тоже боюсь. Легендарная личность.
– Он вообще человек?
Ответа Кристина не дождалась. Вместо ответа ей сунули в руки коробку гречки, в нагрузку к охотничьим лыжам, которые она уже несла.
За безопасность восточного направления город платил дань провизией.
Провизией и человеческими жизнями. Иногда сюда привозили и сдавали Железнодорожнику приговоренных к смертной казни, но поскольку такие случаи были редкостью, стремясь из всего извлекать выгоду, город превратил жертвоприношение в экзамен.
***
В 10-00 по графику всегда был завтрак. Всегда и у всех групп, сколько бы человек не приезжало на станцию.
В углу церкви был сложен очаг. Это явно был новодел, сделанный уже после катастрофы. Может быть, сложенный самим Железнодорожником, а может быть, кем-то, кто жил в церкви до него. От очага по стенам змеились трубы отопления. В одном месте труба уходила в стену, в какое-то подсобное помещение. Вполне возможно, что труба вела в ванную комнату, ведь должен же был Железнодорожник когда-то мыться? Впрочем, Кристина не удивилась бы и тому, что он не нуждается в душе, в еде и в отправлении естественных надобностей. Железнодорожник не моргал, сдержал спину идеально прямо, не сказал ни слова, и не присел ни разу все то время, которое они провели на станции.
Его время говорить еще не пришло.