Отец Эрла был настоящим щеголем.
Каждое утро он тщательно брился прекрасно направленной бритвой, застегивал пуговицы чистейшей, накрахмаленной до хруста белой сорочки и завязывал черный галстук-бабочку. После этого он накидывал на плечи подтяжки и надевал черный пиджак (у него было семь воскресных костюмов, и каждый день своей сознательной жизни он, невзирая на погоду, натягивал на себя один из этих тяжелых костюмов плотной шерсти, выписанных по каталогу «Сирс и Ребук»), клал в карман коротенькую дубинку, налитую свинцом, прицеплял кобуру с «кольтом-миротворцем» и значок, засовывал под манжет левой руки «оружие Иисуса», надевал на голову широкополый черный стетсон и отправлялся выполнять свои обязанности шерифа округа Полк штата Арканзас.
Но сейчас Эрл вспомнил именно о галстуке. Его отец гордился своими галстуками и мастерски завязывал их: узлы его бабочек всегда были квадратными, петли банта – идеально симметричными, а концы – совершенно одинаковой длины. «Нужно всегда выглядеть наилучшим образом, – не раз и не два говорил он сыну с той строгостью, которая характеризовала его отношение к жизни. – Старайся всегда выглядеть лучше всех и делать все лучше всех. Никогда не отступай. Никогда не пускай все на самотек. Живи, как велит Библия. Этого хочет Бог. Это все, что от тебя требуется».
Поэтому одной из тех бесполезных вещей, в которых Эрл так прекрасно разбирался, – например, как прочистить забитый вулканической пылью «Браунинг» А-3 почти на глазах у наседающих японцев, – было умение правильно повязать галстук-бабочку.
Бабочка, которую он сейчас видел перед собой на шее щеголеватого низкорослого человека в двубортном кремовом костюме, была завязана идеально. Нельзя было не понять с первого взгляда, что ее завязывали человек, любящий хорошо одеваться, знающий толк в одежде и получающий удовольствие от ношения своей одежды. Костюм сидел на нем превосходно, так что между воротником и розовой шеей, равно как и между накрахмаленной белой сорочкой и лацканами кремового костюма не было ни малейшего зазора. Это был энергичный дружелюбный коротышка с маленькими розовыми ручками и свойскими манерами, знакомыми Эрлу с детства: так держат себя фермеры, парикмахеры, аптекари или менеджеры продовольственных магазинов – дружественно, но сдержанно, открыто от сих до сих и ни на шаг дальше.
– Знаете, – сказал Гарри Трумэн[1] Эрлу, который смотрел вовсе не в излучавшие силу глаза этого человека, прятавшиеся за очками без оправы, а на безупречно завязанный узел бабочки, две идеально соразмерные петли по обе стороны от него и один не образующий петли конец плотной шелковой ленты бордового цвета, испещренной мелкими синими точками, – я говорил это уже много раз и готов повторять снова и снова. Я согласился бы променять свой высокий пост на ту почетную награду, которую вручаю вам. Вы, парни, заставили нас гордиться тем, что сделали. Вы были лучшими из лучших, и, ей-богу, вы и впредь никогда нас не подведете. Страна будет в долгу перед вами, доколе она существует.
Эрлу не дали заранее никакого совета по поводу того, что отвечать на эти слова, а сам он не смог придумать ничего вразумительного. Умение вести светские разговоры не входило в число его сильных сторон. Вдобавок ко всему он был изрядно навеселе после доброй трети пинты бурбона «Бун каунти», уже успевшего разойтись по всем закоулкам его организма, отчего Эрл несколько смазанно воспринимал события, в центре которых оказался. Он успешно справился с легким пошатыванием, причиной которого было виски, сглотнул слюну и постарался напрячь волю, чтобы еще некоторое время оставаться прямым, как шомпол, и сохранять внимание. Никто не заметит, как его развезло, если он будет держать рот закрытым и не выдыхать пары виски. Голова у него болела. Раны болели. И еще у него было дурацкое предчувствие, что он вот-вот расплывется в улыбке.