Зёрна на мёрзлой земле

«Много песен слыхал я в родной стороне.

В них про радость и горе мне пели.

Но одна из них в память лишь врезалась мне –

Это песня рабочей артели.

Эй, дубинушка, ухнем…»

Человек шёл, еле волоча ноги. Левый глаз заплыл фиолетовым синяком, рукав засаленного ватника был на половину разорван. С неба, словно новогодний снег, падали хлопья сгоревшего шифера. Всюду несло гарью пожарища.

Четверо суток мела метель. Сугробы выросли в человеческий рост. Там, где ветер натыкался на стены домов, из снега торчали одни печные трубы – будто памятники на погосте. Андрей сидел за столом у окна. В его руке была книга, из тех, что издают неимоверными тиражами капиталисты от полиграфии. Все эти книги похожие друг на друга ( фантастика, детективы, любовные романы) лились мутным потоком в его голову. Он читал запоем всё, что находил: потрёпанные томики из совхозной библиотеки, старые учебники, даже календари с цитатами вождей. Когда и это кончилось, стал подбирать обрывки газет, валявшиеся у магазина – чтение стала его навязчивой страстью». В их деревне давно никаких культурных утех не бывало, в основном народ развлекался традиционно – водка и мордобой. Но это сейчас, а он помнил времена, когда сеялись поля, паслись стада совхозных коров и люди были весёлые и доброжелательные, не смотря на тяжесть своего труда. В клубе каждый вечер крутили кино, по выходным дискотека. В роли ди-джея выступал Вася, племянник местного пастуха Михалыча, наезжавший к нему каждую неделю, отдохнуть от родительской опеки. У Михалыча можно было всё, о чём может мечтать городской подросток шестнадцати лет. Вася привозил магнитофон с модными городскими записями, по этой причине его не обижали, разве что изредка, по пьяной лавочке, когда били залётных кавалеров, дерзавших кадрить местных селянок. Но, в такие моменты никто не был застрахован от подобного. Михалыч племяша в обиду не давал, поэтому, если и случался какой-то конфуз с горячо любимым Васей, то после половина деревни хромала и светила синими фонарями, а залётные раньше чем через пару недель не появлялись. В общем жили весело, дружно и креативно.

Ровно в девяностом году Андрея призвали в советскую армию. На проводах председатель толкнул пламенную речь, обещал по возвращении новый трактор, да и вообще, все блага колхозной жизни. Правда в зятья не звал, хотя Андрей и пытался крутить шашни, с председателевой дочурой Алёной. Два года пронеслись, как тот танк на учениях, который чуть не задавил его, стоящего в оцеплении, на дороге к полигону. Вернулся он домой значит, полный надежд и планов, а там полный швах, как говаривал их ротный старшина. Советского союза нет, работы нет, трактора тоже нет. Зазноба его Алёна выскочила замуж, за какого-то хмыря городского. Она изредка приезжала на «мерседесе» цвета малинового варенья. Из окна машины всегда торчала её рука – бледная, в золотых браслетах, – будто показывала деревне, как надо жить. Андрей однажды расслышал, как она смеялась в телефон: «Представляешь, тут даже асфальта нет!» Он тогда вспомнил, как они с ней прятались в стогу сена, и она клялась, что никогда не уедет. Теперь если и случалось столкнуться им на дорожках колхозных, выпучит зеньки лупоглазые, словно на ту лепёшку коровью, у председательской калитки, да и пройдёт мимо. Не ровня он ей оказался.

Колхоз тоже вместе с государством приказал долго жить. А народ? Да что народ, тащили все кто что мог. Железки в округе стало не найти, всю перекочевало во вторчермет. Когда запасы цветных и чёрных металлов иссякли, народ от отчаяния пытался разобрать водонапорную башню, ту, что успели поставить перед самой перестройкой. Спас Михалыч, который к тому времени привык к водопроводу и от благ цивилизации отказываться был не намерен. Соорудив возле башни шалаш, он прожил в нём всё лето и половину осени. Приезжих любителей феррума, сплавов и меди , он отвадил с помощью берданки, которую заряжал мелкой дробью. Односельчан жалел, пулял исключительно солью крупного помола.

Так и жили, кто как мог. Могли не все, поэтому деревня редела и старилась на глазах. Кто мог, уехал, а те, кто остались, замерли будто в анабиозе. На что жили и умудрялись при этом что-то покупать, остаётся загадкой.