" Я не Я " Гипнагогия (Эйдос)

Июль 1951 года. Лондон тонул в нескончаемом дожде. Пятые сутки подряд ветер срывал с облупленных стен афиши, гнул старые чугунные фонари, и казалось, будто сам город пытался стереть с себя последние следы человеческого присутствия. Серое небо гремело глухо и лениво, как отдалённое рычание огромного, невидимого зверя. Улицы блестели, как чёрные зеркала, в которых отражались искривлённые силуэты редких прохожих – мрачных теней, спешащих укрыться от чужого взгляда и от самого Лондона.

В крохотной комнате, где пахло табаком, чернилами и холодным кофе, Ричард Холлоуэй выглядел как человек, застрявший где-то между двумя мирами – между плотью и мыслью, между явью и сном.

Ему было чуть за тридцать пять, но годы одиночества и бессонных ночей наложили на него свой отпечаток. Высокий, но чуть сутулый, он двигался с ленивой осторожностью человека, давно потерявшего связь с нормальным ритмом жизни. Казалось, он берёг себя от самого пространства – чтобы оно не ранило его лишний раз.

На нём висел поношенный тёмно-серый халат, мягкий и выцветший от времени, с зацепками на рукавах. Халат был его второй кожей – тёплой бронёй против ледяного равнодушия внешнего мира. Под ним – мятая рубашка и свободные брюки, давно потерявшие форму, но ставшие для него удобной униформой писателя-отшельника.

На носу – круглые очки с тонкой металлической оправой, слегка сползающие на переносицу. Одно стекло было чуть поцарапано, и из-за этого его взгляд казался ещё более расфокусированным – как у человека, который видит не столько внешний мир, сколько внутренние образы. Когда он смотрел поверх очков, его глаза – серо-голубые, холодные, как пасмурное утро над Лондоном – вдруг оживали короткими вспышками страсти или боли.

Его волосы были тёмно-русые, неопрятно взъерошенные, с первыми седеющими прядями у висков. Щетина грубая, трёхдневная, тёмная – не из-за стиля, а из-за равнодушия к своему отражению в зеркале. Его руки – длинные, с чернильными пятнами на костяшках, с обкусанными ногтями – дрожали от напряжения, когда он касался бумаги или – как теперь – смотрел на Эйдос.

Он пах табаком, дешёвым кофе и старыми страницами – ароматами одиночества, невысказанных мыслей и долгих, безнадёжных ночей. сидел, сгорбившись над столом. Свеча на его столе догорала, оставляя за собой восковые слёзы, стеклянные и бессмысленные. Камин едва тлел. И Рич снова перечитывал свои рукописи, которые давно превратились в хаос – как его собственные мысли. Сигарета болталась в уголке рта, оставляя едкий дым на пожелтевших страницах.

«Страх – власть, покоряющая несчастье. Либо мы – и есть страх…»

Он выругался шёпотом и отбросил очередной лист. Всё не то. Всё банально. Всё гниёт ещё до того, как родилось.

Рич пил крепкий кофе – четвёртую кружку за ночь – и чувствовал, как сердце предательски пропускает удары. Голова гудела от недосыпа, грудь щемила от боли, а на лице расползались тени, как пятна плесени.

Он был один. Не потому что его бросили – его никогда не находили. Женщины оставались на страницах книг, дети рождались лишь в снах, а весь его реальный мир сжимался до размеров этой комнаты, где листы лежали повсюду – под ногами, на кровати, на подоконнике.

«Чем меньше мыслей, тем болезненнее они происходят внутри нас, оставляя силы застывать в бездействии…»

Рич сжал виски ладонями и посмотрел в потолок. Он не знал, ночь сейчас или утро. Время распалось для него недели назад. Он пытался вспомнить, зачем вообще пишет, но вместо ответа в комнате зашевелились тени.

Впервые он услышал это: тихий шелест, как будто по полу пробежал холодный ветер. Свеча задрожала. Сигарета выпала из пальцев и догорела, оставив после себя тёмное пятно на полу. Рич резко обернулся. Комната была пуста – конечно, пуста. Но тогда почему шторы колыхались, будто от дыхания? Он вытер глаза и посмотрел в тёмное окно. В его отражении что-то мигнуло – не лицо, а как будто чья-то фигура стояла за его плечом.

Рич зажмурился. Сердце колотилось глухо и больно. Он поднялся и закричал:

– Кто здесь?!

Ответа не было. Только дождь за стеклом.