26 июня 1941 год, Берлин
Я, Козырев Сергей Владленович, спецпосланник НКИД СССР, хитростью выбравшись из окружённого и охраняемого эсэсовцами здания полпредства Советского Союза, выполнил задание и сообщил временному поверенному в делах САСШ в Третьем рейхе Леланду Беррнаду Моррису, что нас всех советских дипломатов с семьями интернировали на территории посольства… а судьба других советских граждан неизвестна… МИД Германии настаивает на паритетном обмене нас на немцев в СССР, а не по общепринятой формуле «всех на всех». Связи у нас с Москвой и вообще с миром – нет!
Мистер Моррис меня заверил в горячей своей поддержке и что обо всём, что я ему рассказал, тут же станет известно в Москве и всему мировому сообществу.
И вот, после этой встречи, якобы с моей берлинской девушкой, я в условленном месте… где меня ждал подкупленный мною эсэсовец Хейнеман, который и помог мне выбраться из полпредства СССР в Берлине.
Как только я сел в его машину, мы сразу же тронулись…
– Ну, как девушка? – спросил Хейнеман.
– Всё в порядке, благодарю вас. Она так была рада меня увидеть, – последовал мой ответ.
Хейнеман стал отпускать какие-то шуточки, но я слушал его невнимательно.
Вспомнив, что у меня кончаются лезвия для бритья, я попросил его подъехать к первому попавшемуся галантерейному магазину. Пока я выбирал лезвия, он рассматривал роскошный помазок.
– Вот бы иметь такой! – с завистью сказал он. – Но это могут себе позволить только состоятельные люди…
Я предложил ему принять этот помазок в подарок. Он не заставил себя уговаривать и, когда я расплатился, спрятал пакетик в карман кителя.
По Шарлотенбургскому шоссе мы направились к знаменитому берлинскому «функтурму» – радиомачте. Днём в этом излюбленном месте вечерних прогулок берлинцев было обычно пустынно, и мы решили там прогуляться.
Сначала немного погуляли в парке, окружавшем радиомачту. В одном из его отдаленных уголков, около ящиков для отбросов, стояли две скамейки, выкрашенные в ядовито-желтый цвет.
На спинках скамеек ярко выделялась черная буква «Л» – первая буква слова «Лийе».
Как и во всех скверах и парках гитлеровской Германии, скамейки около мусорных ящиков были специально отведены для евреев.
Когда мы с Хейнеманом прошли мимо скорбной фигуры женщины в черном, сидевшей согнув спину и опустив голову на краешке одной из скамеек, меня передернуло.
– Я вас понимаю, – тихо сказал Хейнеман.
Этот эсэсовский офицер и тут оказался белой вороной.
– Хотите я вам расскажу анекдот, который ходит сейчас в Берлине, – продолжал он, когда мы отошли подальше.
Я согласился, а он с охотой продолжил:
– В вагоне метро сидит старушка с нашитой на груди желтой «звездой Давида». Рядом с ней место свободно. Входит немка с девочкой. Немка садится рядом со старухой, и та сразу же поднимается, чтобы уступить место арийской девочке. Девочка садится, но мать дергает её за руку и заставляет встать.
– Как ты смеешь Мальвина, – возмущенно говорит она ей. – Ведь ты взобралась на место, где только что сидела еврейка…
Некоторое время место пустует. Затем сидящий напротив пожилой рабочий поднимается и садится на место, с которого встала старуха-еврейка. Он усиленно ерзает задом по сиденью. Потом, встав, говорит, обращаясь к немке:
– Прошу покорно, сударыня, теперь ваша дочь может сесть, ничего не опасаясь. Это место опять стало чисто арийским…
– Это, кажется, даже не анекдот, а быль, – говорю я Хейнеману, смеясь…
Мы садимся за столик на террасе летнего кафе, расположенного у подножия радиомачты.
Теперь Хейнеман решил проявить ко мне внимание и заказал две кружки мюнхенского пива.
Он почти всё время молчал в машине после того как мы выехали из посольства и тогда, когда меня ждал… видимо, тоже нервничал.
Теперь к нему вернулась болтливость, и он без умолку рассказывал всякие забавные истории из своей школьной жизни.
Я слушал его рассеянно, а сам думал о том, все ли сложится благополучно Морриса. Какие шаги будут приняты Москвой?
Я краем глаза следил за окружающими. Всё было спокойно… Вроде как и нет войны… Если кто и наблюдал за ним, то должен был подумать, что произошла случайная встреча друзей.