Призрак со светящимися красным глазами парил над каменным двором больницы Святого Игнатия на краю леса и ждал появления дитя на свет.
За те десятилетия, что ему пришлось здесь быть, он повидал многое: бесчисленных посетителей и пациентов, приходящих и уходящих, безнадёжные случаи, счастливчиков с мелкими жалобами. Он следил своими светящимися глазами за больничными дверями и в мирное время, и в страшные периоды войны. Он бы не смог сосчитать, сколько рождений наблюдал.
Поэтому, когда из крайнего западного окна родильного отделения послышался сначала плач, затем звенящий облегчением смех, а следом новая порция плача, призрак мгновенно понял, что это значит: весьма редкое событие, двойное чудо. Остальные привидения во дворе, как обычно, занимались своими делами, но призрак со светящимися красным глазами воспарил к окну, чтобы увидеть всё самому.
Но внезапно произошло ещё кое-что, чего призрак никак не ожидал и чего ни разу не наблюдал за все годы своего пребывания на каменном дворе больницы.
Всё вдруг замерло. Тишина опустилась на ночной лес, и тёмное небо – и без того безлунное – почернело. Ухнула сова – и тут же умолкла. Кошка сбила в воздухе комара, проглотила его – и в страхе убежала. Перешёптывание листьев стало тише. Почувствовав надвигающуюся тьму, знакомые с признаками скорого прихода ведьмы призраки больницы бросились врассыпную прямо сквозь стены, вглубь леса, растворившись в ночи. Все, кроме одного… который спрятался и… продолжил наблюдать.
Из-за деревьев показались две женщины.
У одной, мрачной и печальной, было незапоминающееся лицо и беспокойные руки, которые постоянно пытались ухватить в воздухе что-то несуществующее. За её спиной порхали странные полупрозрачные мотыльки и тянулся шлейф из пыли, будто она только что вышла из шкафа, полного старых вещей. Вторая производила гораздо более пугающее впечатление своими зрачками-точками посреди пустых бледно-голубых глаз, густо подведённых тёмно-фиолетовыми тенями. Она хищно улыбалась, рот у неё был полон острых зубов, а с шеи свисала целая россыпь карманных часов.
Печальная ведьма взмахнула рукой и скользнула в медленно открывшиеся двери, втянув за собой неизвестно откуда взявшийся туман, а голубоглазая женщина остановилась в ожидании. И ночь тоже застыла. Животные затаились. Воздух замер. И лишь медсёстры, врачи и пациенты вели себя как обычно, не подозревая о двух ведьмах в своих рядах. Живые никогда их не замечали.
Наконец, не производя ни звука, печальная ведьма вышла из больницы, пряча под своей мантией что-то крупное.
– Готово? – спросила вторая ведьма.
Её кроткая спутница с рассеянным взглядом кивнула.
– Я прокляла её. Отныне воспоминания этой Оукс принадлежат мне, – сказала она, и, словно привлечённые её голосом, из её рукавов вылетели мотыльки. – Она ничего не будет помнить – ни о нас, ни о наших секретах, ни о взоре, ни даже о самой себе.
Вторая ведьма скривилась и недолго поразмышляла над этими словами. Её взгляд скользнул по порхающим в воздухе мотылькам и остановился на загадочной выпуклости под мантией своей спутницы:
– А это что?
– О нём тоже никто не вспомнит. – Печальная ведьма повела рукой, и складки её мантии разошлись, явив младенца, висящего в воздухе рядом с её животом. Она улыбнулась ему, и было в этой улыбке что-то чудовищно жадное и ненасытное.
– Странно. У Оуксов всегда рождались девочки, – заметила голубоглазая ведьма.
Печальная ведьма не сводила глаз с младенца. Она явно была из тех, кто всегда хочет бÓльшего и кому всего мало.
– Можно я оставлю его себе?
Коснувшись карманных часов на своей груди, голубоглазая женщина с отвращением посмотрела на ребёнка, а затем взмахом руки заставила его приподняться и зависнуть в воздухе между ними. Малыш заплакал – к нескрываемому раздражению голубоглазой ведьмы.
– Хватит с меня этой семейки. Я заберу последнего из них.