Яша Измайлов жил с семьей на Татарской улице, в Москве. Счастливое детство в Замоскворечье – а каким оно еще могло быть? Старославянская вязь переулков, стремительный бег – до Озерковской набережной, стояние на Зверевом мосту, все то, прежнее, исчезнувшее, безжалостно поглощенное новой, равнодушной к жизни горожан и истории Москвой, было для Яшеньки драгоценностью. Сложная коммунальная какофония сменялась стройностью лада мальчишечьего братства, где значимым было одно – честность, яростная отвага и умение делить принадлежащее тебе—на всех. Яшенька как-то пропустил бури, происходившие в семье, и даже не заметил, что папа его, и так существующий в вечных разъездах по командировкам, и вовсе перестал появляться дома, и обманчивая тишина, жившая за шкафом, которым была перегорожена большая комната Измайловых, стала – честной тишиной, и мама Яшеньки стала называться противным словом «разведенка». Бабушка плакала, мама делала вид, что ничего не произошло, и напевала приторно бодро, наворачивая волосы на папильотки. Если бы все ограничилось исчезновением отца, Яшенька компенсировал бы эту потерю – Москва, с видом карточного шулера, извлекала из карманов все новые козыри, тут были и кинотеатры с заграничными фильмами, и великолепные, прохладные залы Пушкинского музея, и кружок живописи в Доме Пионеров – а там везде – были и девочки, то в белых фартучках и с капроновыми бантами, то в лыжных костюмчиках с перепачканными глиной пальчиками, то нарядные, как бабочки – на школьных вечерах. Но отец, унеся с собой тайну обманчивой тишины, посмел еще, и разрушить Яшино Замоскворечье, и ухитрился разменять две их комнатки (раздельный выход в коридор) – на комнату себе и квартирку в чистом поле, как сказала бабушка – в Новых Черемушках. В Черемушках было страшно. Некрасивые коробки стояли среди груд строительного мусора, и ветер поднимал пыль, и нес её всё дальше, на юг. Не было Москвы-реки в павлиньих разводах бензиновых пятен, не было пряничного домика Бахрушинского музея, акаций с кривоватыми стручками, афиш театра Образцова и горячего и будоражащего запаха шоколада от фабрики Рот-Фронт. С балкона пятого этажа была видна кромка леса, шпиль МГУ, озаряемый салютами, и трансформаторная будка с леденцовыми зелеными стеклами. Яша томился, боялся выйти на двор, где царили чужие дети – в пятиэтажки расселяли деревни, буквально, по подъездам, и один подъезд шел биться с другим, как улица на улицу. Круглый очкарик Яша был обречен – на одиночество.
Что может быть лучше одиночества? Отказ от шумного, вольного бега в «казаках-разбойниках», отказ от упругого резинового мяча, летящего на тебя в «штандере», отказ от дымовушки, сделанной из обломка маминой мыльницы – дает главное. Сосредоточение в себе, бесконечное пространство для фантазии, и, главное – время! для постижения чужого опыта и накопления своего. Пусть и книжного, зато проверенного. И, еще – поле для творчества. Как выразить себя, если ты бит в школе портфелем и мешком для сменки? Как? Если на физкультуре весь класс ржет, когда ты висишь на перекладине, боясь посмотреть вниз? Если даже некрасивые девочки отказываются сидеть с тобой за одной партой? Ну, что же остается? Литература! Первые неловкие попытки написать своих «Трех мушкетеров», в которых даже наивная бабушка угадает – в Д’Артаньяне – тебя, а в Миледи классную учительницу, а в Констанции одноклассницу Вику, с фиалковыми глазами и пальцами, перемазанными шоколадом. Остается живопись, наивные штудии с натюрмортами, портреты соседской кошки, в которой, опять же, угадывается Вика с ее фиалковыми глазами? Это потом ты научишься чирикать комиксы шариковой ручкой, и одноклассники будут совать тебе свои тетрадки на переменках – а мне, а мне? А девочки, краснея, будут просить нарисовать стенгазету к 8 марта. Яша же избрал иной путь, пробежав по всем возможным способам самовыражения – поиграл на фортепиано, побренчал на балалайке, вывел старательным альтом «В юном месяце апреле», сыграл Городничего в «Ревизоре» и даже прочел стих «Левый марш» под сочувствующие аплодисменты класса. Всё это было – не то, и требовало жизни в обществе. Поэтому Яша Измайлов начал лепить. Из пластилина. Пластилин стоил дешево, брусочки тусклых цветов пачкали руки, стол, и, падая, прилипали к полу и к подошвам обуви, но в собственном, отгороженном тем же шкафом уголке, под лампой, плавящей пластилин, сидел Яша, и лепил – кирпичи. Кирпичи получались такие, как надо. Прямоугольные. В масштабе 1:20, то есть 1 см 25 мм на 6 мм. Кирпичи были разного цвета, но абсолютно одинаковые, и в лепке Яша проявлял дьявольское упорство. Выпрашивая у бабушки пергаментную промасленную бумагу от маргарина, Яша прослаивал кирпичи, чтобы они не слипались, и – лепил. Ровняя их металлической линейкой, протертой смоченной в керосине тряпицей. Мама, он сумасшедший, – тихо говорила Ада, – ты посмотри? У нас всё в этих кирпичах. Я боюсь выйти на балкон. Мама, ему нужен психиатр! Психиатр нужен тебе, – бабушка варила из кефира диетический творог, – ты трешь спину о чужие простыни, вместо того, чтобы водить сына в Третьяковскую галерею! Я бы тоже на его месте лепила кирпичи. Кстати, у нас кончился пластилин, может быть твой очередной…