Луна, почти полная, неспешно поднималась над горизонтом, заливая своим серебристым светом старую, забытую временем деревню. Дома, обросшие мхом и лишайниками, стояли под сенью вековых деревьев, чьи узловатые ветви терялись в плотной пелене тумана. В воздухе витала тишина – неестественно густая, вязкая, как будто сама ночь затаила дыхание. Лишь редкие крики ночных птиц и шелест листвы нарушали хрупкий покой.
В одном из домов, затерянном среди зарослей, чьи стены давно прогнулись под тяжестью лет, горел тусклый свет. За низким столом из тёмного дерева сидела старая женщина. Её изысканное, но изрядно поношенное кимоно казалось напоминанием о далёкой юности и ушедших временах. Серебристые волосы свободно спадали на лицо, скрывая его черты, но из-под прядей проглядывали глаза – тёмные, глубокие, наполненные древней, почти забытой мудростью. Они смотрели не на вещи, не на стены – а сквозь всё, вдаль, будто в саму вечность.
С дрожью в руках женщина осторожно опустила на стол старинную шкатулку. Её пальцы замерли на мгновение, будто не желая отпускать груз прошлого. Шкатулка была древней, покрытой паутиной и пылью времени. Тонкая резьба на крышке почти стёрлась, но всё ещё угадывались символы, чьё значение знали лишь немногие.
Она приоткрыла крышку, и в ту же секунду комната наполнилась еле уловимым ароматом – смесью засушенных цветов, старых книг и чего-то непостижимо древнего. Внутри, на подушечке из потемневшего шёлка, покоился засушенный цветок. Его лепестки – хрупкие, почти прозрачные – всё ещё хранили в себе отблеск света, который будто жил в нём, готовый пробудиться. Свет этот не принадлежал ни солнцу, ни луне – он был иным, тайным, почти забытым.
Женщина долго смотрела на цветок, и наконец её губы зашевелились, произнося едва слышный шёпот, растворяющийся в ночной тишине:
– Она вернётся… и он найдёт её.
Тут же где-то в доме раздался скрип – тихий, но будто слишком громкий для этого момента. Женщина вздрогнула, её пальцы моментально закрыли крышку. Она поспешно поднялась и спрятала шкатулку в потайную нишу в стене, накрыв её тканью и аккуратно задвинув заслонку. В движениях её не было паники – лишь выученная годами осторожность. Что-то, неведомое и тревожное, нарушило тонкое равновесие этой ночи.
Закрыв нишу, она на мгновение замерла, прислушиваясь, затем медленно выпрямилась. В её теле чувствовалась слабость, предательская дрожь – не от возраста, а от тревожного предчувствия, которое вползло в сознание, как холодный змей.
– Я… я сделаю всё, чтобы она не узнала, – сказала она, почти одними губами, сама не веря в собственную решимость.
Слишком многое уже было решено. Слишком многое началось задолго до этой ночи. Теперь оставалось лишь ждать.
И в её глазах, отражающих свет луны, на миг мелькнуло нечто опасное, словно она была частью древнего плана, которому суждено было сбыться. Плана, от которого невозможно было уклониться – даже ценой собственной души.
Миюки никогда не чувствовала себя по-настоящему дома. Даже в детстве её окружали стены, в которых не было тепла. Но после гибели родителей всё изменилось окончательно. Мир, который когда-то казался ей знакомым, вдруг стал чужим, холодным и отталкивающим. Мать и отец погибли в трагической автомобильной аварии, оставив её одну – совсем одну – в мире, где никто не знал, как её утешить.
С тех пор Миюки жила с бабушкой. Женщина встретила её без объятий, без слов утешения – лишь с молчаливым взглядом, в котором таилось что-то большее, чем просто холод. В этих глазах было что-то тревожное, непроницаемое… Как будто бабушка знала, чего именно её внучке стоит бояться.
Япония, её родина, с каждым днём становилась всё более далёкой – не по расстоянию, а по ощущению. Её родной город теперь казался сном, из которого она давно проснулась. А эта деревня, затерянная среди гор и лесов, будто вытеснила из её памяти всё остальное. И всё же, несмотря на чуждость этого места, что-то в нём притягивало. Словно сама земля звала её по имени, и Миюки чувствовала: это – не случайность.
Когда она впервые приехала в деревню, её поразили высокие горные склоны, крутые тропы, затенённые густыми кронами деревьев, и тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы. Здесь было слишком тихо. Слишком спокойно. Так, как бывает только перед бурей.