Штрихи к портрету друга Александра Чернышева
С Настенькой мы уже бывали здесь осенью позапрошлого года. Но в этот раз мы долго стояли на одном из самых высоких холмов над Москвой-рекой, в молчаливом наблюдении за окружающим миром. Наверное, это действительно одна из самых живописных и необычных возвышенностей на берегу великой реки. Отсюда прекрасно просматривалась близлежащая часть противоположного берега в сторону центра, а вдали, на краю человеческого взгляда, угадывались силуэты редких высотных зданий, разбросанных по всему городу.
На дворе стояла изумительная майская погода, вдохновляющая до безумия. Внизу, вдали, тихо текла несравненная Москва-река. До воды было метров четыреста-пятьсот: сначала крутые спуски, а затем ровная тропинка, утоптанная шагами таких же любителей природы. По бокам холмов росли сосны, ели и берёзы – смешанный лес, формирующий живописную лесополосу, которая напоминала вытянутую дугу, нависающую над берегом. Полянка, окружённая с трёх сторон этой зеленью, а с четвёртой – рекой, казалась почти нереальной в своей естественной прелести. От холма до берега простирались луга с редкими кустарниками. Несмотря на выходной день, людей поблизости было совсем немного. Я не сдержал восхищения:
– Боже мой, такая дикая природа – и почти в центре города!
– Да, Сашенька, – отозвалась Настя с воодушевлением. – Посмотри, какая гармония! Какая естественная природная композиция, – сказала она, мягко взмахнув рукой в сторону небольшой поляны на берегу.
– Думаю, особенно в мае Москва становится самым красивым городом мира, – уверенно сказал я, хотя на самом деле не видел так много других городов.
– Только в мае? – с загадочной полуулыбкой спросила она.
– Ой, нет, ни в коем случае. В Москве каждое время года по-своему прекрасно. Ты же понимаешь, какое здесь нежное лето, какое бабье лето, какой осенний листопад… И как я влюбился в московскую зиму! Снегопад при лёгкой прохладе, мороз и солнце… – я на миг замедлил речь.
– Саш, ты у меня как поэт, – с теплом сказала Настя. – Но ведь я тоже без ума от московской весны, – добавила она чуть лукаво, словно с милой ревностью.
– Я уверена, Москва навсегда останется самым красивым и любимым городом для москвичей, – сказала она с уверенностью.
– И для таких, как мы: студентов, временных гостей, туристов… – добавил я. – Она тоже запомнится своей красотой и величием.
– Конечно. Это несомненно. Но у меня к тебе вопрос, Настенька: угадай, кем бы я хотел быть прямо сейчас?
– Думаю… фотографом?
– О-о, это напомнило мне один школьный анекдот про фотографию.
Два чукчи копают яму. Мимо проходит русский и спрашивает:
– Ребята, что вы делаете?
– Копаем ямы, не видишь, что ли!
– А зачем? – удивляется он.
– Надо фотографироваться до пояса!
– А зачем шесть ям?
– Сказали: нужно шесть фотографий до пояса, – хором отвечают они.
Настенька, как я знал, никогда не смеялась громко. И сейчас тоже. Но по тому, как она чуть склонилась вперёд и улыбнулась всем телом, я понял, что шутка её действительно развеселила.
– Почти угадала, – сказал я. – Но я бы хотел быть художником.
– Чтобы нарисовать эту красоту?
– Тоже почти попала. Да, но главное – на первом плане этой картины была бы ты.
– Правда? – Она, не задумываясь, ответила сама себе: – Не сомневаюсь.
С нежной улыбкой Настя бросила в меня кленовый лист, который до этого держала в правой руке, и мягко взяла меня под руку.
– Да-а… – сказал я, оглядывая наш зелёный уголок. – Это точно тот самый нетронутый кусочек природы на берегу могучей реки.
Вокруг не оставалось ни клочка голой земли – вся она утопала в бархатистой зелени, живых перепадах рельефа и мягком, волнующем многоцветии. Поверх зелени сверкали весенние полевые цветы, самые разные по форме, цвету и аромату. Они наполняли воздух тонкими, неуловимыми, но волнующе яркими запахами, придавая этому уголку природы особое очарование. Казалось, их невозможно было бы даже точно изобразить красками.
– Я впервые вижу столько разных цветов, – не удержался я и с лёгким сожалением подумал, что большинство из них даже не знаю по названиям.
– Это невозможно нарисовать, – с вдохновением произнесла Настюша, её голос переливался от восторга.