Меня убьют завтра на рассвете. Принесут лютичи мою жизнь в жертву Радегасту, своему злому богу, чтобы стал он к ним милосерднее, не забирал бы для поминальной тризны лучших бойцов.
Ещё на утренней заре была я счастлива, а теперь, на вечерней зорьке, лью горькие слезы над своей печальной судьбинушкой. Думала, что на радость еду, а попала на беду. Провожали меня из родного Чичерска в дальнюю дорогу, как и положено провожать княжескую дочь, и хоть был на мне венок из полыни и пели мне подружки песни-печали о прощании с девичеством, с вольной жизнью и родительским домом, не было грусти в моей душе. Ведь ехала я в Смоленск, город, сказывают, немалый – детинец каменный, а вокруг посад на тысячи домов, улицы многолюдны, дома высоки. И суждено было мне жить в этом чудном городе в княжеском тереме, быть женой Борифслава, старшего княжича, а значит, придёт время, и самой стать смоленской княгиней. А уж как доволен батюшка был, когда меня сговорили, отрадно ему стало, что радимичи с кривичами через меня роднились. Сказывал батюшка, что теперь радимичам не грозит, что киевский князь данью вновь обложит – вместе с кривичами они сами Киев одолеют. Но моя душа пела не от того, что Смоленск будет с Чичерском союзничать, а потому что суженый мой Борислав (кто в Смоленске бывал, сказывают) собой хорош, в бою удал, а нраву доброго да весёлого, о таком женихе всякая дева мечтает.
Не боязно, а радостно было мне покидать отчий дом, верила, что счастье впереди ждёт, словно мотылёк на огонёк, торопилась. Во дворе нагрузили две телеги коробами и сундуками с приданым, добрые кони дружинников забили копытами, готовясь в путь, брат Добрята весело подмигнул мне и вскочил в седло, чтобы возглавить свадебный поезд. Посадили меня в повозку, увешанную оберегами, и повезли по левому берегу Сожа к лесам, сквозь которые дорожка ведет в смоленские земли. Весело ехали, песни пели (Белоус, воеводы сын, хорошо петь умел, его всегда спеть просили), и день хороший, ясный был, а как в лес въехали, дорогу волк перебежал, встал на обочине да так зло глянул, что жутко стало. Чернавка Первуша зашептала: «Не к добру! Так не зверь глядит, а злой человек». Над Первушей посмеялись, а как стемнело да встали на ночлег, так и напали на нас лютичи, не случайно встретили, а караулили большим отрядом, окружили и перебили всех дружинников-радимичей, родных и слуг, что невесту в Смоленск провожали.
Всех на месте убили, а меня оставили для жертвенника: княжеская дочь на молодом месяце – хороший подарок Радегасту. Наша вера не дозволяет людей в жертву приносить, ведь человек Дажьбогом сотворён, а стало быть, люди – дети бога, как их убивать? А лютичи, что с запада приходят, такие страшные жертвы творят, вроде, и говорят по-нашему, а совсем иначе живут, разбоем промышляют, волчьи головы к поясам цепляют, себя венедами зовут, а лютичами их мы называем за лютый нрав, за беспощадность и ярость.
Бросили меня в избушку тёмную, на пол земляной, холодный, оконце-щель под крышей крохотное, лишь ветка вяза видна, самый краешек. Сорвали с меня серебряную шейную гривну, все обручья да кольца-усерязи, в одной рубахе оставили, да ещё плат не забрали, видать, не рассмотрели в темноте, что ткань непростая, византийская. Я сама плат мелким крестом расшивала: вот зелёный Алтырь-цветок – оберег от любой болезни, от зла и зависти, а вот Белобог, алой ниткой вышитый, бережёт счастье в доме, чистоту души, Родовик защиту от порчи и сглаза даёт… Да не уберегли меня знаки волшебные. Уронила я плат расшитый, и полились из глаз горькие слёзы. Готовились родные мои к свадебному пиру, а придется им тризну по мне справлять.