Подкатил громадный красно-белый автобус и остановился, мерно похрюкивая двигателем. Отлетающих пригласили садиться.
– Что ж, ступайте, – сказал Дауге.
Быков проворчал:
– Успеем. Пока они все усядутся…
Он исподлобья смотрел, как пассажиры один за другим неторопливо поднимаются в автобус. Пассажиров было человек сто. Провожающих почему-то было совсем немного.
– Если они будут грузиться такими темпами, – сказал Гриша, – вам к старту не успеть.
Быков строго посмотрел на него.
– Застегни рубашку, – сказал он.
– Пап, жарко, – сказал Гриша.
– Застегни рубашку, – повторил Быков. – Не ходи расхлюстанный.
– Не бери пример с меня, – сказал Юрковский. – Мне можно, а тебе еще нельзя.
Дауге взглянул на него и отвел глаза. Не хотелось смотреть на Юрковского – на его уверенное рыхловатое лицо с брюзгливо отвисшей нижней губой, на тяжелый портфель с монограммой, на роскошный костюм из редкостного стереосинтетика. Лучше уж было глядеть в высокое прозрачное небо, чистое, синее, без единого облачка, даже без птиц – над аэродромом их разгоняли ультразвуковыми сиренами.
Быков-младший под внимательным взглядом Быкова-старшего застегивал воротник. Юрковский томно сказал:
– В стратоплане спрошу бутылочку ессентуков и выкушаю…
Быков-старший с подозрением спросил:
– Печенка?
– Почему обязательно печенка? – сказал Юрковский. – Мне просто жарко. И пора бы тебе знать, что ессентуки от приступов не помогают.
– Ты по крайней мере взял свои пилюли? – спросил Быков.
– Что ты к нему пристал? – сказал Дауге.
Все посмотрели на него. Дауге опустил глаза и сказал сквозь зубы:
– Так ты не забудь, Владимир. Пакет Арнаутову нужно передать сразу же, как только вы прибудете на Сырт.
– Если Арнаутов на Марсе, – сказал Юрковский.
– Да, конечно. Я только прошу тебя не забыть.
– Я ему напомню, – пообещал Быков.
Они замолчали. Очередь у автобуса уменьшалась. Пора было прощаться.
– Знаете что, идите вы, пожалуйста, – сказал Дауге.
– Да, пора идти, – вздохнул Быков. Он подошел к Дауге и обнял его. – Не печалься, Иоганыч, – сказал он тихо. – До свидания. Не печалься.
Он крепко сжал Дауге длинными костистыми руками, Дауге слабо оттолкнул его.
– Спокойной плазмы, – проговорил он.
Он пожал руку Юрковскому. Юрковский часто заморгал, он хотел что-то сказать, но только облизнул губы. Он нагнулся, поднял с травы свой великолепный портфель, повертел его в руках и снова положил на траву. Дауге не глядел на него. Юрковский снова поднял портфель.
– Ах, да не кисни ты, Григорий, – страдающим голосом сказал он.
– Постараюсь, – сухо ответил Дауге.
В стороне Быков негромко наставлял сына:
– Пока я в рейсе, будь поближе к маме. Никаких там подводных забав.
– Ладно, пап.
– Никаких рекордов.
– Хорошо, пап. Ты не беспокойся.
– Меньше думай о девицах, больше думай о маме.
– Да ладно, пап.
Дауге сказал тихо:
– Я пойду.
Он повернулся и побрел к зданию аэровокзала. Юрковский смотрел ему вслед. Дауге был маленький, сгорбленный, очень старый.
– До свидания, дядя Володя, – сказал Гриша.
– До свидания, малыш, – сказал Юрковский. Он все смотрел вслед Дауге. – Ты его навещай, что ли… Просто так, зайди, выпей чайку – и все. Он ведь тебя любит, я знаю…
Гриша кивнул. Юрковский подставил ему щеку, похлопал по плечу и вслед за Быковым пошел к автобусу. Он тяжело поднялся по ступенькам, сел в кресло рядом с Быковым и сказал:
– Хорошо было бы, если б рейс отменили.
Быков с изумлением воззрился на него.
– Какой рейс? Наш?
– Да, наш. Дауге было бы легче. Или чтобы нас всех забраковали медики.
Быков засопел, но промолчал. Когда автобус тронулся, Юрковский сказал:
– Он даже не захотел меня обнять. И правильно сделал. Незачем нам летать без него. Нехорошо. Нечестно.
– Перестань, – сказал Быков.
Дауге поднялся по гранитным ступеням аэровокзала и оглянулся. Красное пятнышко автобуса ползло уже где-то возле самого горизонта. Там, в розоватом мареве, виднелись конические силуэты лайнеров вертикального взлета. Гриша спросил:
– Куда вас отвезти, дядя Гриша? В институт?
– Можно и в институт, – ответил Дауге.
Никуда мне не хочется, подумал он. Совсем никуда мне не хочется. Тяжело как… Вот не думал, что будет так тяжело. Ведь не случилось ничего нового или неожиданного. Все давно известно и продумано. И заблаговременно пережито потихоньку, потому что кому хочется выглядеть слабым? И вообще все очень справедливо и честно. Пятьдесят два года от роду. Четыре лучевых удара. Поношенное сердце. Никуда не годные нервы. Кровь и та не своя. Поэтому бракуют, никуда не берут. А Володьку Юрковского вот берут. А тебе говорят: «Григорий Иоганнович, довольно есть, что дают, и спать, где положат. Пора тебе, говорят, Григорий Иоганнович, молодых поучить». А чему их учить? Дауге покосился на Гришу. Вон он какой здоровенный и зубастый. Смелости его учить? Или здоровью? А больше ведь, по сути дела, ничего и не нужно. Вот и остаешься один. Да сотня статей, которые устарели. Да несколько книг, которые быстро стареют. Да слава, которая стареет еще быстрее.