На карнавал они опоздали. Когда они сошли с вапорино[1] «Пияззале Рома – Лидо» вместе с толпой спешащих на работу венецианцев, на пьяцца Сан-Марко шел крупный тяжелый снег. Ни единой маски, ни единого маскарадного костюма в толпе. Сложив фантастические маски и костюмы в сундуки спать до будущего года, венецианцы облачились в одежды рабочих и буржуа, в теплые шерстистые пальто, бушлаты и, зевая, погрузились в обычное состояние.
Молодой Виктор был разочарован. Красивый латиноамериканец испугался снега и холода еще в поезде, когда утром, подняв штору на окне спального купе, они увидели белую Северную Италию. Промелькнули в белом пушистом тумане Верона и Падуя, и последней появилась Адриатика. Вода Адриатики напоминала мыльную воду, выливающуюся в раковину из резинового шланга стиральной машины после первой стирки.
Ступив на твердую землю, они завяли. Не помогла и пара линий кокаина, принятая каждым из них в купе, уже когда поезд стоял на венецианском вокзале и все нормальные пассажиры давно выгрузились, – энергия, полученная от линий, была полностью истрачена в путешествии на катере. Мисс Ивенс, снабженная своим собственным, независимым от остального мира генератором энергии, конечно, осталась стоять на продуваемой ветром и снегом, насквозь промерзшей палубе вапорино. Двум ее спутникам пришлось остаться с нею, хотя одежда их была явно не предназначена для такого рода погоды. На Викторе был легкий плащ, а старший, Джон, поверх токсидо (под ним – залитая вином рубашка), прикрытого шелковым фуляром мисс Ивенс, был в тонком черном пальто.
Мисс Ивенс тоже была одета не бог весть как тепло: салатного цвета плащ, употребляемый как униформа парамедиками парижских клиник, поверх лишь свитера, но ей было жарко, а не холодно. Температура тела мисс Ивенс зависела от ее психического состояния, она могла мерзнуть, когда все другие задыхались от жары. Не смахивая снега с экстравагантной массы волос (она только что неудачно окрасила их в цвет кожи неспелого авокадо), мисс Ивенс с удовольствием всматривалась в палаццо и склады по берегам каналов и во встречные катера, баржи и лодки.
– Красиво! Прекрасно! Какая прелесть! – без устали восторгалась она. И дергала за руку или обнимала за талию младшего из мужчин – это была его первая поездка в Венецию. – Посмотри, как прекрасно, Виктор! Правда, прекрасно? – Рука мисс Ивенс указывала между тем на баржу, туго нагруженную хорошо увязанными короткими бревнами. По-видимому, бревна предназначались для венецианских каминов. Безусловно, низкая баржа на мыльно-зеленой воде была по-своему красива, кора бревен была удивительно светлой, возможно, это были березовые дрова… Однако странным казалось то, что мосты и прочие архитектурные сооружения не заслуживали, очевидно, по мнению мисс Ивенс, никакого внимания, потому что она не указывала на них Виктору.
Старший, Джон, соврал, что он уже был в Венеции однажды. Соврал, может быть, из желания самоутвердиться, а скорее, чтобы избавиться от разъяснений и утомительных предполагаемых путешествий к историческим памятникам. На самом деле он, как и Виктор, был в Венеции впервые в жизни.
Это из-за латиноамериканца они оказались в Венеции. За день до этого у старшего, Джона, был день рождения, множество гостей и обилие алкоголя. Приведенные в апартмент на рю Алезиа журналистом, ушедшим через полчаса, остались и веселились с его гостями совсем не известные Джону мисс Ивенс и Виктор. Среди двадцати или тридцати гостей, точнее определить, сколько их было, Джон Галант не старался, да и не смог бы, ибо гости круговращались, одни приходили, другие покидали квартиру, было еще с полдюжины или более личностей, ему неизвестных. Так и оставшихся неизвестными. Но мисс Ивенс, ох, ее невозможно было не заметить… Не говоря уже о волосах цвета кожи авокадо… Мисс Ивенс легко овладела всеобщим вниманием и через какой-нибудь час уже разглагольствовала в центре само собой образовавшегося вокруг нее кружка почитателей. Капризный и манерный, светский, самый английский на свете язык мисс Ивенс заманчиво журчал и переливался, и в конце концов и сам новорожденный уселся, поджав под себя ноги, у стены возле дивана, где сидела мисс Ивенс.