Сквозь годы
1962 год.
Большая перемена, этот шумный муравейник отрочества, гудела под апрельским солнцем, лениво разливавшим свой топлёный мёд по школьному двору, пропитанному ароматным компостом влажной земли и первыми, дерзкими одуванчиками. Володя, прислонившись спиной к шершавой кирпичной стене, чья тепловатая поверхность хранила память о недавнем утреннем касании светила, наблюдал. Из-под цоколя, там, где асфальт сдавался природе, пробивалась молодая трава – робкие зелёные щупальца жизни. Раскидистая старая липа отбрасывала жидковатую тень, едва прикрывавшую угол двора, где серая твердь была испещрена причудливой вязью меловых классиков. Захар, местный задира, чьё лицо было усыпано веснушками, кружил возле тихой Людмилы с настойчивостью коршуна, высматривающего беззащитную пташку. Девочка держалась с отстранённым достоинством. Её густая коса, цвета спелой, только что сжатой пшеницы, туго и безупречно заплетённая, ниспадала до самого пояса, перехваченная скромной голубой ленточкой – лентой ручейка на золотом поле. Володя ощутил, как в горле застрял невидимый комок, а ладони, будто помимо его воли, сжались в кулаки, хранящие геологическое давление юного гнева. Вмешиваться он не решался. «Подумает, тупица эдакий, что я в неё влюблён», – пронеслось в сознании, заставляя сердце учащённо колотиться, как пойманную в стеклянную банку осу. Он притворялся погружённым в созерцание пухлых, ватных облаков, неспешно плывущих по бездонной синеве небесного купола, где уже вилась первая, неумелая, но дерзкая трель скворца – пробный мазок на холсте весны.
Людмила, казалось, возвела вокруг себя невидимую стену, сквозь которую хулиган не мог пробиться. Она отворачивалась, пыталась сместиться к группе девочек, резвящихся в меловых клетках классиков. Но Захар, как назойливая, зудящая муха, неотступно следовал за ней по пятам. Злость и досада, словно горячий пар, затуманили его взгляд, щёки вспыхнули пятнистым румянцем. И вдруг – рывок! Грубая лапища вцепилась в роскошную пшеничную косу и дёрнула что есть мочи вниз. Ленточка сорвалась, завитки рассыпались по тонкому плечу, подобно золотистым солнечным лучам, вырвавшимся на волю из облачного плена.
– Дура глухая! Не слышишь, что ли?! – рявкнул он, и его голос, резкий и гулкий, как удар ведра о каменный колодец, на миг заглушил общий гул, заставив смолкнуть серебристый перезвон девичьего смеха у классиков.
– Отстань! – вырвалось у Людмилы, тихий, надломленный крик, больше похожий на стон раненой птицы. От боли и унижения на глазах выступили крупные слезинки, сверкнувшие на солнце чистыми, бриллиантовыми искрами. Этот беззвучный плач, эта дрожь в тонких, хрупких плечиках словно перелились через край чаши Володиного терпения. Все сомнения испарились, как лужица на асфальте под тёплым апрельским солнцем.
Он сорвался с места, как отпущенная пружина. Сандалии его застучали по нагретому за день асфальту – сухим, отрывистым барабанным боем, возвещающим поход детской ярости. Подбежав, Володя резко, со всей силой отроческого негодования, толкнул Захара в плечо. Тот, не ожидая столь решительного вторжения, отлетел на пару шагов, споткнувшись о корявый, выпирающий из-под асфальта корень липы и едва удержав равновесие.
– Отстань, тебе сказали! Не лезь к ней! – Голос Володи прозвучал неожиданно твёрдо, звонко разнёсся по двору, привлекая всеобщее внимание, как внезапный удар колокола. Несколько ребят поблизости замерли, превратившись в зрителей. Даже мяч, летящий в игре, на мгновение застыл в воздухе, зависнув в нерешительности.
– Хочу и лезу! Тебе-то что? – Конопатый задира ехидно ухмыльнулся, учуяв, как ему показалось, слабину, но в его глазах мелькнуло замешательство, словно он обнаружил на своём привычном пути неожиданную преграду. – Ага, влюбился, да? Вот оно что! – Он окинул взглядом зевак, ища поддержки, но наткнулся лишь на холодное любопытство, на взгляды, лишённые сочувствия.
– Не твоё дело! – Володя смутился, густо покраснев до самых корней волос, но мгновенно овладел собой. Выдавать свои истинные чувства казалось ему верхом унижения. – Я просто не люблю, когда слабых обижают! Чего ко мне не пристал? Или к другим ребятам? – Он широко расставил ноги, сжал кулаки, всем своим видом демонстрируя готовность стоять насмерть. Где-то в глубине груди, под рёбрами, дрожало нутро, то ли от ярости, то ли от страха, но отступать Володя не собирался. Не сейчас.