Глава I – Действие 1
Григорий стоял перед зеркалом. Бледный. Потрёпанный. Как мои скульптуры – безжизненные, искалеченные, с обломанными линиями. Будто не тело, а сданный проект.
Я смотрел на себя как на чужого. На фигуру, в которой закончились материалы. Всё уже было – и всё устало.
– «Нет вдохновения», – говорят. Они. Те, кто ставит оценку по наклону подбородка. Мне, признаться, не принципиально. Я даже не знаю, как оно ощущается, это “вдохновение”. Но знаю точно: без него я не смогу закончить этот проклятый заказ.
Моё отражение было серым. И позади – она. Урна. Будущая скульптура. Никому не нужная, но уже стоящая, будто имеет право быть.
Она была слишком чиста. Слишком горда. Словно знает, что красивее меня.
Я почти услышал, как она дышит. Как тихо, медленно, с вызовом занимает пространство.
Я пытался их любить.
Серьёзно.
Первые мои работы – вымеренные, выстроенные с благоговейной точностью. Каждая линия вылизана, каждый изгиб – со смыслом. Композиция – как молитва.
Я чертил макеты по ночам, с линейкой, с угольником, будто строил здание, а не человека. Иногда любовался. Иногда даже верил, что создаю что-то большее, чем просто форму.
Но это быстро ушло. Смысл выдохся, как запах краски. Осталась только сухая гордость. А потом – скука.
Косян всегда говорил, что мои скульптуры слишком обычные. Что в них нет жизни. И он был прав. До омерзения прав.
Они были про меня, а не про мир. Про то, каким я хотел казаться. Не каким я был.
И в какой-то момент я просто начал их ломать.
Сначала робко. Треснул гипс по краю. Смял в глине подбородок. Стер пальцы с рук, как лишние детали.
А потом – осмелел.
Смешал золу со шпаклёвкой. Вмешал в раствор обрывки старых писем. Добавил в гипс ржавчину, волосы, щепу.
Я хотел, чтобы скульптура вспоминала. Чтобы знала, что была кем-то до меня.
Однажды, после драки, у меня вылетел зуб. Я подобрал его с пола, сжал в кулаке и вдруг понял – он не мой.
Он – материал.
С того дня всё изменилось. Я вмонтировал этот зуб в скулу одной из скульптур. Не потому что хотел “символа”. Просто – чтобы она помнила вкус крови. Чтобы знала, что боль – не метафора.
Другим я выдрал глаза. Не хотели видеть – нечего и пытаться. Третей – сломал руки. Зачем вам ладони, если вы всё равно лепите ложь?
Я делал это без злобы. Холодно. Как хирург. Как механик.
Иногда глина трескалась под руками, и мне казалось, что она боится. И это меня успокаивало. Значит, работает. Значит, живая.
Я даже начал ждать этой трещины. Когда она пойдёт по шее. Когда пальцы поддадутся. Когда маска рухнет.
И тогда – останется то, что важно.
Но потом начиналось утро. Я просыпался, смотрел на вчерашний хаос – и начинал чинить.
Не потому что жалел. Не потому что передумывал. Потому что форма всё равно должна быть.
Я выравнивал челюсть. Заклеивал трещины. Подпиливал выступы, чтобы они стали не красивыми, а управляемыми.
Я разрушал – чтобы потом реставрировать. Но не из любви. Из… навязчивости.
Каждое утро было похоже на вскрытие. Сначала смотрел, где плохо. Потом – где слишком хорошо. А потом – где нужно снова врезать.
Как будто не скульптуры были недоделанными. А я. А всё, что я создавал – это не объекты, а попытки себя собрать по инструкции.
Пока безуспешные.
И чем больше этой похабщины я вкладывал в работу, чем страшнее они становились, чем грубее были сшиты швы, тем больше мои “зрители” пытались найти в этом смысл.
Они стояли перед моими «шедеврами» с пустыми лицами. Одни – злились. Другие – смотрели долго, как будто отгадывали код. Третьи – смеялись, но с таким напряжением, будто вот-вот заплачут.
И я не чувствовал презрения. Я чувствовал внимание. Внимание, которое не просил. И не отвергал.
В их смятении, в их отвращении – я искал не катарсиса. Я искал контроль.
Контроль над своей жизнью. Над материалом. Над всем этим убогим хаосом.
Потому что если они не понимают – значит, я веду. Значит, я знаю. Значит, я могу – корректировать.
Я смотрел им в лицо – в глаза, которые не умели видеть. В губы, которые хотели говорить, но не знали что. И я не видел в них недостатки.
Я видел потенциал.
Неровный. Неразбитый. Просящий формы.