Цена смерти – жизнь,
цена любви – терпение и принятие.
– Шурка, Шурка! – Голос бабы Васюты звал настойчиво и громко. Сначала он прокатился по всем углам избы и отозвался глухим угрожающим звоном в ушах притихшей за печкой девчушки.
Маленькая Шурка, теребя подол лёгкого платьица, которое мать ей сшила на вырост, вжалась всем своим существом в деревянный пол за тряпицей, служившей занавеской и отделявшей кухню от комнаты. Шуркa застыла с открытым ртом, боясь пошевелиться. В животе предательски засосало.
– Да зачем она тебе? – отозвался молодой голос из дальнего угла избы.
– А за тем, чтоб не будить лихо, как говорят, пусть лежит себе тихо. Взрослый разговор не для детских ушей. – Заскрипели половицы под тяжёлой поступью Васюты. Она медленно ходила по комнате.
Чисто побеленную печь с лежанкой из холщёвых мешков, набитых соломой, топили только один раз в день – рано утором. Сейчас, в полдень, она была остывшая, и от неё даже веяло прохладой холодного кирпича. Топить печь два раза в день – утром и вечером – прекращали с наступлением тепла.
***
В то памятное лихолетье тысяча девятьсот сорок первого года из-за затяжной холодной весны и дождей тёплый сезон начался поздно. Гнетущая атмосфера нависла над всей центральной частью страны, включая и Тульскую область. Только к середине июля лето набрало силу, солнечных дней прибавилось, а по-летнему жаркая погода установилась ненадолго лишь в конце августа.
Трудно было представить, что уже осенью немецкая армия продвинется совсем близко к Туле, и враг подойдёт вплотную к селу Куркино, в двух километрах от их деревни Барановки, где начнутся тяжёлые бои.
***
Шурка не выдержала, слегка отодвинула край занавески и с замиранием сердца, почти не дыша уставилась на говоривших.
Шуркина мать – совсем ещё молодая, высокая, с русыми волосами, аккуратно убранными в подвязанную назад косынку. А напротив, у окна с простой занавеской, стояла низкорослая, грузного вида баба Васюта в длинной застиранной юбке и разбитых башмаках. Выглядела она почти старухой.
Баба Васюта озабоченно смотрела в упор на Шуркину мать, нагнувшуюся над люлькой, в которой неистово орал младенец.
– Антонида, сама пойми, это же лишний рот. Как ты выживешь без мужика-то с двумя малыми детьми на руках? Проще будет всем… Пусть орёт, не корми, – настаивала баба Васюта, а ребёнок в люльке надрывался, и мать с опущенной головой в позе провинившейся девочки склонилась над ним ещё ниже.
Васюта, как огромная чёрная птица с раскрытыми крыльями, пугающе нависла над подавленной матерью.
– Тебе скотину чем-то кормить надо, ведь сама знаешь, если лишишься животины… – Пауза поглотила любые возможные отговорки. Антонида хранила молчание, а Васюта гнула своё: – Не будет коровы, сама знаешь, что не протянешь. Шурка тебе не помощница ещё, только что в обузу пока.
Шурка всё ещё стояла неподвижно, как парализованная. Широко распахнутыми глазами она, не моргая смотрела прямо, но не видела перед собой ничего.
– Тоня, Тоня! – вместе с сухим жарким облаком пыли в избу ворвалась Нюрка, соседская баба, влетела с порога в сени без стука и голосила в крик: – Там похоронку опять принесли! Теперь Любаше.
***
Новости с фронта – официальные сводки от Советского Информбюро вещались голосом Левитана, их обычно включали в сельпо по громкоговорителю. Фронтовые письма – вырванные из простой ученической тетради и сложенные треугольником листки приходили почтой. Похоронки же – уведомления на клочках официальной бумаги, иногда смятые и с поплывшими чернилами, так что и имя порой было не разобрать, приносили на дом. Вот тогда уже бабские вопли на всю деревню разносили ужасные вести по всей округе.
***
Шурка незамеченной шмыгнула в проём открытой двери, вон из душной избы на улицу, во двор. Худенькое тельце четырёхлетнего ребёнка трусилось в ознобе, как от мёрзлой непогоды в середине зимы, а на улице стояла августовская жара.
– Кто? Муж, сын? – неслось ей вдогонку из избы.
– Нет. Брат ейный, Петька, а у него баба на сносях в соседней деревне…
В этот момент образовалась пауза, оравший младенец, наконец, успокоился. Шурка знала, что это мать дала ему смоченную в сахарной воде тряпочку, и он, теперь затихнув посасывал её жадно и торопливо.