Им много достается, – насквозь промокшим дням в конце сентября. Всего: мокрой грязи на колесах грузовиков, чертыхания пешеходов, которых обдало брызгами проехавшее у кромки тротуара спешащее в аэропорт такси, резких порывов ветра, превращающих мелкий дождичек в перекрестный пулеметный огонь, от которого не спасет и широкий зонт. Но больше другого этим дням достается непонятного, странного чувства: жизнь мокрой землей проседает вниз, и кажется – вот-вот обнажится скрытое под верхним слоем почвы нечто: то ли второпях зарытый сундук, то ли неглубоко схороненный мертвец. – Вынырнет это нечто из своего подземного схрона и что произойдет?.. Озолотит тебя судьба неожиданным кладом? Напугает досмерти, засмердив воздух вокруг запахами разложения.
Странное чувство оживает в душе в эти дни, – ждешь чего-то, боишься и не веришь себе. Ведь все тогда становится зыбко, туманно, пасмурно. И на какие дела не решишься, чего не сотворишь, когда жалобно скрипящие на столбах фонари едва разгоняют моросящий сумрак, а бледная луна похожа на единственный глаз мерзкой крючконосой старухи, подглядывающей в темное окно, как трое насилуют в ее заросшем бурьяном палисаднике девушку. Подглядывающей, но не вмешивающейся.
***
В нее никогда не целились из огнестрельного оружия. Самой стрелять приходилось, но чтобы в нее – никогда. Иначе бы сейчас родилось сравнение: словно находится перед безжалостным зрачком автоматного дула, и невозможно пригнуться, нельзя убежать…
Этот мертвящий, рожденный где-то в сердцевине костного мозга, на грани предчувствия, страх длился недолго. Потому что в следующие мгновения немолодая женщина поняла, – она не одинока в своем животном предощущении гибели. В противном случае на территории полузаброшенного пионерлагеря, давно покинутого детьми, но не покинутого ею и теми, кто занимался одним с ней делом, не погас бы теперь свет. И не смолк бы в потухшем телевизоре диктор, едва успевший произнести мстительную, как показалось немолодой женщине, фразу:
«…А также все поддержавшие преступный ГКЧП лица».
Густая, дождливая тьма, с одинаковым равнодушием укрывавшая бывших путчистов и тайных агентов, мирных фермеров из близрасположенного села и парочки, возвращавшиеся под мокрым небом из клуба, окутала теперь и немолодую женщину, и высокого, костистого старика. – С неутомимостью смерти он приближался по усыпанной гравием дорожке к ветхому снаружи, но уютно и со вкусом обставленному изнутри одноэтажному домику, одной из многочисленных построек, призванных в былые времена служить уголками счастливого детства.
Едва наступил мрак, силуэт старика остановился. Похоже, незванный гость испугался – слишком зловеще вдруг завыл ветер в голых ветвях охранявших дорожку деревьев. Или просто осознал, что окружавшая его ночь способна не только ждать, когда ее разгонят первые лучи солнца, но и бороться за свое существование, наносить ответные удары, подкарауливать, губить…
Но, кто знает: старик слишком долго боялся, и теперь, когда до последнего края оставалось недалеко, вполне мог набраться отчаянного бесстрашия. И остановился лишь, чтобы перевести дух. Ведь пришлось потерять немало сил и времени, прежде чем после лекций и задания кафедры он добрался сюда: скользкая, узкая дорога петляла между бесконечных полей, надвигалась темнота, а свечи были мокрыми, и на переездах мотор чихал…
Нет, он действительно испугался. Это стало ясно, когда, постояв секунду в нерешительности, старик съежился (Чувство бессилия перед искалечившей его жизнь силой?) и уже не широкими шагами, а мелкой трусцой посеменил обратно к выходу.
И, будто сигнал отбоя тревоги, в маленьком, темном домике прозвучал телефонный звонок. Немолодая женщина сбросила с себя тоскливое оцепенение.
– Карантин, – привычно, по-военному ответила она. И веледгне так уверенно:
– Возвращается к выходу… Да он просто не дошел!.. Есть! Так точно… поняла.
Она положила трубку. Тихо, но внятно выругалась. Словно отвечая на нецензурную брань, дождь забарабанил по крыше с новой силой. Женщина резко поднялась со стула, вышла из комнаты в сени, на ощупь сняла с крючка старомодный мужской зонт.