* * *
Найти студию оказалось несложно. Просторный, но при этом сумрачный павильон загромождала техника, кабели. Вышедший навстречу парень в ковбойке велел подождать у софита, о который она едва не споткнулась. В луче света перед камерой, взобравшись на табурет, отчаянно жестикулировала хрупкая рыжеволосая женщина. На нее невозмутимо взирал тип в сдвинутой на затылок бейсболке, который восседал на складном стуле, как на троне: должно быть, режиссер или еще какая-то шишка, подумала она, заметив вокруг него рой благоговеющих ассистентов. Охранник, маячивший рядом, внезапно исчез, и она снова ощутила себя робкой школьницей. Как всегда.
– Эй, красотка, а тебя как зовут? – поинтересовался один из ассистентов.
– Аличе, – едва слышно выдохнула она.
– Давай, Аличе, твой выход.
Рыжеволосая закончила, значит теперь ее черед. Трепеща, она доплелась до табурета. Луч прожектора слепил глаза.
– Сядь там, смотри в камеру. По сигналу можешь начинать. Понятно?
– Синьорина, смотреть нужно вот сюда! – выкрикнул кто-то.
Из-за бьющего прямо в лицо софита она ничего не видела.
– Так, немного правее!
Она повиновалась и, ориентируясь на огонек камеры, чуть сменила позу.
– Ну-с, поглядим… Расскажи нам что-нибудь, Аличе, что захочешь. Расскажи о себе. Давай! – велел тот, что походил на режиссера.
– Проба Аличе, дубль первый. Мотор! Хлопушка! – послышалось из темноты.
– Ой! Я… я…
– Стоп! Нет, так не пойдет! Ты голову опустила. Смотреть нужно прямо в камеру, ясно? – Голос режиссера полоснул резко, словно бритва.
Аличе застыла, еще секунда – и расплачется.
– Погодите, у нее лоб блестит. Мари, поправь, – вмешался новый голос.
Откуда-то сзади вынырнула девушка в нелепой жилетке с десятком карманов, из которых возникли пуховка и пудра. Аккуратно промокнув Аличе щеки и лоб, девушка достала щетку и пригладила ей волосы. А прежде чем снова исчезнуть, метнула на нее понимающий взгляд и прошептала:
– Говори, как с подругой. Или с мамой. Ты и она, никого больше – вот и весь секрет.
Разумеется, гримерша думала ее успокоить, но упоминание о матери вызвало у Аличе прямо противоположную реакцию. Услышав уже знакомый голос, подавший сигнал, она старалась не отрывать взгляда от камеры, но видела только Аделаиду, женщину, которая произвела ее на свет. Свою мучительницу. И поток слез, еще мгновение назад грозивший поглотить ее, вдруг отступил, а вместо него прорвался могучий, неудержимый гнев.
– Я так и не смогла сказать тебе, как сильно, сама того не сознавая, желала твоей любви. То и дело заходила на кухню, но ты меня прогоняла – у тебя ведь всегда была куча дел поважнее. Однажды принесла рисунок – ты на него даже не взглянула. Ночами я рыдала, сжавшись в комочек под одеялом, потому что боялась темноты, – в наказание ты заставляла меня спать на полу. Я очень рано научилась скрывать от тебя свои мечты – ты порвала бы их в клочья; не высказывала вслух ни единого желания, чтобы ты меня не осмеяла. Все детство я искала в твоем мрачном взгляде проблеск улыбки, но видела только порицание, ненависть, отвращение. Ты смотрела на меня как на червяка или мокрицу, мерзость, ничтожество, и в конце концов я и сделалась такой, какой меня видела ты: недостойным, неуклюжим, неуместным созданием. Мне было трудно принять, что для тебя я все делаю не так. Но как же иначе? Ведь я пришла в этот мир, чтобы разрушить твою жизнь. Однако от каждой болезни есть лекарство. Покинув твой дом, я наконец-то начала жить, дышать. Я уже не ребенок, я больше не ползаю – я встала на ноги…
Аличе на миг умолкла, словно заблудившись в собственных воспоминаниях, но тут же продолжила:
– Матерью называют ту, кто растит тебя в любви, кто пестует твои мечты и направляет первые шаги. Ту, кто поет песенки, чтобы ты уснула, кто держит тебя за руку, чтобы придать смелости, когда ты испугаешься буки, притаившегося в ночи. Ты для меня ничего подобного не делала. Иметь такую дочь было несчастьем для тебя – но и для меня это тоже было несчастьем. Так что теперь ты свободна: все равно я понятия не имею, что делать с такой матерью.