Мир тогда разделился на две неравные части: маленькую «до» и пока не имеющую конца – «после», будто чьей-то волевой рукой была проведена черта, граница, демаркационная линия и навешена полосатая красно-белая запрещающая лента. С отвратительным чмоком разделилось и время. Новое, опять начавшись с нуля, стало жестко отсчитывать секунду за секундой, которые больше никогда не были потрачены впустую: на всякие «сюси-пуси», созерцание, восхищение, любование и прочие проявления безделья, расслабленности и слабоволия. Все ее действия были взвешены и рассчитаны с аптекарской точностью. Ничего лишнего. Только то, что нужно. Ненужное безжалостно отбраковывалось.
Алла Константиновна Белозерова уже прошла от своего НИИ к метро почти целый квартал, когда около нее взвизгнула тормозами машина. Алла повернула голову, увидела в окне нарядной белоснежной «Ауди» приветливо махающего ей рукой Петра Николаевича Башлачева и в некотором замешательстве остановилась.
– Алла Константиновна! Садись, подвезу, – зазывающе промурлыкал Башлачев.
– Я ненавижу иномарки, – ответила она.
– Вот еще новости! Почему?
– Меня в них тошнит.
– В смысле… укачивает… или из принципа?
– Укачивает. Без всяких принципов.
– И что? – Башлачев задал этот смешной вопрос, будто не он, а Алла приглашала его покататься в иномарке, а он отказывался.
– И ничего. Я пойду домой пешком, а ты, Петя, – поедешь на своей снежной красотке.
На лице Петра Николаевича проступило такое огорчение, какое бывает у первоклассника, который возомнил себя уже совсем взрослым, а его жестоко отправляют спать как раз в то самое время, когда по телевизору начинается потрясный фильм.
Несмотря на детское выражение лица, огорчение Башлачева было весьма взрослым. Задуманное мероприятие с самого начала шло наперекосяк. Если Алла не сядет в машину, то хорош же он будет со своим букетом, который стоит в трехлитровой банке прямо позади его сиденья. Не вручать же его ей здесь, с бухты-барахты. Надо же, чтобы со смыслом!
– Знаешь что, – обрадовался он неожиданно пришедшей в голову блестящей мысли. – Давай проедем всего несколько метров до «Пируэта»! Не успеешь укачаться!
– Это еще что такое – пируэт?
– Кафе! Давай посидим там! Я угощаю!
Алла посмотрела на Башлачева, который уже на полтела вылез из окна машины, рассмеялась и сказала:
– Ну что ж, Петя, давай посидим! Не люди мы, что ли!
Алла села к нему на переднее сиденье. Интересно, что Башлачев задумал. Неужели станет банально соблазнять? Похоже на то. Не зря же он в обед подсел к ней за столик и даже пытался укладывать ладонь на ее колено. Алла с интересом и ожиданием уставилась в лицо Петра Николаевича. Он смущенно крякнул и, вместо того чтобы тронуть машину с места, где явно была запрещена парковка, вдруг с неожиданной для его большого тела пластичностью перегнулся назад, вытащил откуда-то из-под сиденья крупный букет в гофрированной лимонно-желтой бумаге и смело протянул его Алле.
– Что это? – сморщившись, спросила она, будто он вручил ей не букет, а, к примеру, разводной ключ, которым она совершенно не умела пользоваться.
– Цветы, – терпеливо объяснил ей Башлачев и подумал, что баба совсем зарвалась. Когда он своей жене Вике на Восьмое марта и дни рождения приносит по три занюханных гвоздики в фольге, она целует его взасос и не знает, в какой красный угол их пристроить. А тут одна бумага с рюшками чего стоит! А лакированный бантик! О самих цветах и говорить не стоит! Вика таких не видела никогда и вряд ли когда удостоится.
– Зачем? – пожала плечами Белозерова, брезгливо отодвинув букет от себя. С цветоножек капала вода, а низ гофрированной бумаги размяк и отваливался хлопьями. Нет, решительно сегодня был день не Петра Николаевича Башлачева.
– Так… От души… – пролепетал он и носовым платком, любовно отглаженным Викой в виде треугольника, вытер низ букета, окончательно разорвав бумагу и развязав лакированный бантик. – А может… ну ее… бумагу… вообще? – Башлачев уже раздраженно сорвал с букета лимонно-желтое великолепие, и на колени Алле посыпались бело-красные колокольцы на коротких ножках. То, что составляло основу букета, на котором он, собственно, и держался, представляло собой жесткие стебли травы с жалким хохолком листьев на макушке, очень похожие на обглоданные павлиньи перья.