Ртутные сердца

Книга не пропагандирует употребление алкоголя и табака. Употребление алкоголя и табака вредит вашему здоровью.

* * *

– Итак, свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он собой, как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас спросили: «Что же это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?» – или, выражаясь еще точнее: «Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?»
– Чтобы оно стало его уделом.
Платон. Пир

А что делать, если башня везде и рыцарь-избавитель против ее магии бессилен?
Томас Пичнон. Выкрикивается лот 49

Мудрость неуловима, летуча, не подвластна ни единой мере. Вот почему в ту эпоху богом-победителем был Гермес, строитель уловок, бог перекрестков и воров, одушевитель писательства, искусства уклончивого и гибкого, изобретатель навигации, уводящей далеко за границы, туда, где смешиваются горизонты, первооткрыватель подъемных лебедок, помогающих отрывать камни от почвы, создатель оружия, умеющего претворять жизнь в смерть, мастер водяных насосов, вздымающих в воздух жидкую стихию, покровитель философии, которая обманывает и манит… Знаете, где живет Гермес в наше время? Да вы его видели тут, за дверью, его называют Эшу, он у богов на посылках, посредник, коммерсант, не ведающий различий между добром и злом.
Умберто Эко. Маятник Фуко

Пролог

Валентино

Говорят, что Господь сотворил человека по образу новомодных карманных часов: с такой же ювелирной отладкой деталей, с таким же хрупким механизмом, ломающимся внезапно, и с таким же строгим подчинением причинно-следственным связям: тикает механизм – движутся стрелки; происходят вещи – вершится судьба.

Если так, то мой механизм точно сломался. Или изначально был неисправным.

Чувствую я это ровно в тот миг, когда пытаюсь снять с моей дорогой Софи платье, но, замученный и стесненный ее сдавленным смехом – конечно, мы не хотим, чтобы нас заметили! – просто ныряю под бесконечные юбки. Какое счастье! Какая радость! Так я думаю, пока Софи вдруг не смолкает. Я же, разгоряченный, слишком занят делами интимного характера – делами, которые в красках распишет на пару десятков фривольных строк любой молодой венецианский поэт, – чтобы остановиться.

Тогда-то я впервые так близко слышу смех Игнацио дель Иалда, ее отца. Смех хищника.

Часть первая. Мудрость Валентина

Город полнится слухами – питательными для поэтов и мечтателей, желающих повторить духовное путешествие Данте, отбиться от львов, волчиц и пантер нашего времени, и губительными для нас, ученых, отсекающих, как пораженную гангреной конечность, всякую недомолвку, всякое обещание волшебного избавления, всякую веру в необоснованное, логически не выверенное чудо. Но я цепляюсь за эти слухи, как за веревку, брошенную в соленые воды лагуны, ведь меня тянет на дно, и где-то там, в чертогах богов античного моря, усеянного сверкающими перстнями дожей[1], звучит смех ее отца, разделивший мою жизнь на до и после. Может, пройти между колонн Сан-Марко, зажмурившись и понадеявшись, что неким чудом голова просто слетит с плеч и покатится, подобно голове отравленного поцелуем святого Иоанна?

Я говорю банальностями? Или красивостями? В общем, не так важно. Хорошо, что я вообще до сих пор говорю.

Я смотрю на помятый листок Notizie scritte[2], который почему-то не выкинул, – а так хотел! – и пробегаю глазами новости об очередных свадьбах – вздрагиваю, – о небылицах, о разорившихся богачах и прибывших морем купцах, словом, о происшествиях серьезных и мелких. Но задерживаю взгляд лишь на самом глупом и невозможном – на слухах, которые могут спасти меня и милую Софи, ворвавшуюся в мою жизнь несколько месяцев назад стремительно и нежданно, как врывается всякая любовь: мы открываем форточку, чтобы проветрить застоявшиеся комнаты с мебелью наших отцов и дедов, чтобы избавиться от затхлого запаха одиночества и смрада несбывшихся надежд, и она, любовь, несет свежесть моря и аромат сирени. Правда, с той же вероятностью может принести и чумное поветрие, обмануть, отравить и, в конце концов, убить; от этой эпидемии не спасет никакое божественное заступничество, не построят в благодарность за избавление от напасти стелы, не сочинят стихов. И снова я ударяюсь в размышления! Да, когда-то я и сам пробовал писать стихи – для нее, моей Софи, – но выходило из рук вон плохо. Нет, это не поэзия испортила меня. Это все науки! Математика учит стройности мысли, философия развращает метафорами и иносказаниями. Я же слишком люблю их обеих.

Следующая страница