О том, какое глубокое и неизгладимое впечатление произвела Россия на немецкоязычного поэта Райнера Мария Рильке (1875—1926), который считал её своей духовной родиной, написано немало исчерпывающих работ. Несомненно, одним из самых ярких моментов в его русском паломничестве стала встреча с графом Львом Толстым в мае 1900 года. Однако среди исследователей существуют различные оценки этой встречи – от восторженных до крайне критических. Во многом этому способствовал сам поэт, чьи немногочисленные воспоминания отражали лишь общее впечатление и отличались крайней противоречивостью и непостоянством. Так, остаётся загадкой, о чём же всё-таки говорили между собой два этих неординарных собеседника во время их длительной прогулки по окрестностям Ясной Поляны.
В предлагаемой книге автор не стремится поделиться чем-то сенсационным по этому поводу. Хотя цель его необычна – ни много ни мало воссоздать голоса и мысли Рильке и Толстого, которые звучали в той беседе.
Для этого он представил возможный разговор между ними в неожиданной форме – в виде живых диалогов, в которых реплики наших героев представляют собой цитаты из достоверных источников – из их сочинений.
А чтобы добавить интриги, автор выбрал животрепещущую тему – искусство. Пусть читатель сам составит своё представление о той встрече.
*
Прежде чем читатель перейдёт к диалогам, хотелось бы развеять один распространённый миф о том, что встреча Рильке с Толстым в Ясной Поляне прошла в восторженной атмосфере, и что между ними, несмотря на некоторые разногласия, царило редкое единодушие. Картина, принятая в качестве канонической, нарисованная Рильке в письме от 20 мая 1900 года своей русской знакомой С. Н. Шиль и отражающая первые впечатления поэта, представляет собой, скорее, прекраснодушную пастораль с надуманными, лубочными персонажами. Об этом свидетельствует, например, Морис Бетц, французский переводчик и друг поэта, в своей книге воспоминаний «Живой Рильке»1.
В действительности Толстой оказался вовсе не тем благодушным старцем, из которого Рильке хотел вылепить «своего уникального Бога будущего», Бога художников, и к которому он мечтал приблизиться как сын. Напротив, «вечный русский» предстал перед ним величественным, ужасающим, почти демоническим существом, который, «опрокидывал людей именно суровой прямотою мысли, точно Иов, бесстрашный со-вопросник жестокого бога»2.
С тех пор я никогда не испытывал одновременно такого глубокого сострадания и страха. 3—
это мучительное для себя признание Рильке сделает в неопубликованной главе своего романа «Записки Мальте Лауридс Бригге», которую он хотел назвать «Лев Толстой».
И если Россия полностью оправдала его ожидания, став для него страной-сказкой, «последним укромным уголком в сердце Господа», с народом-художником, который «полон смирения и набожности», то «неистовый старец» Толстой явно не вписался в эту идиллическую картину.
В последующие годы Рильке несколько раз возвращался к мысли о парадоксе Толстого, но так и не осмелился создать его творческий портрет, как это было с двумя другими кумирами поэта – Роденом и Сезанном4.
Рильке испытывал к яснополянскому мудрецу крайне сложные и противоречивые чувства: с одной стороны поэт преклонялся перед его «стихийностью» и «сверхчеловеческой» творческой силой как художника, а с другой стороны осуждал его как религиозного проповедника, который изменил своему жизненному призванию и восстал против искусства.
…художество – ложь, обман и произвол и вредно людям. Пишешь не о том, что есть настоящая жизнь, как она есть, а о том, что ты думаешь о жизни, ты сам. Кому же полезно знать, как я вижу эту башню или море, татарина, – почему интересно это, зачем нужно?