Помню, как я летел.
Или думаю, что помню – просто потому, что знаю, что упал с крыши.
Зелень лужайки сначала далеко-далеко. А потом – раз! – и совсем близко.
Кто-то пронзительно вопит.
Постой – это не кто-то, это я!
Я уже готов грохнуться о землю. Но вместо этого все просто берет – и перестает быть. Солнце меркнет. Мир вокруг исчезает. Я вырубаюсь, как выключенный прибор.
Это значит, что я умер?
Сразу и не поймешь.
Свет люминесцентных ламп отвратительно режет глаза. Я что есть сил жмурюсь, но это не помогает – глазам все равно больно.
Со всех сторон оживленный гул голосов – куча народу явно чего-то долго ждала и вот наконец дождалась.
– Очнулся…
– Позовите врача…
– А говорили, что он больше никогда…
– Чейз, милый…
– Доктор!
Я хочу посмотреть, кто тут рядом со мной, но адский свет выедает глаза. Я так и сяк отворачиваюсь от него, отчаянно моргаю. При этом у меня болит абсолютно всё, сильнее всего шея и правое плечо. Понемногу взгляд все-таки фокусируется, и я начинаю различать людей, тех, кто стоят и сидят вокруг. Сам я лежу под простыней – такой белоснежной, что отраженный ею свет делает еще больнее глазам. Прикрыть лицо ладонью не дают трубки и провода – я весь ими опутан. На указательный палец надета пластмассовая прищепка, соединенная проводком с ящиком, который пищит и мигает рядом с моей кроватью. Тут же возвышается стойка с капельницей.
– Ах, слава богу! – задыхается от радости склонившаяся надо мной женщина. Теперь я вижу: у нее длинные темные волосы, на носу очки в толстой черной оправе. – Когда мы тебя нашли, ты лежал совсем…
Договорить она не может, потому что начинает рыдать. Парень намного моложе ее обнимает женщину за плечи.
Тут в палату врывается врач в белом халате.
– С возвращением, Чейз! – говорит он и отцепляет от изножья кровати планшет с моей историей болезни. – Как себя чувствуешь?
Как я себя чувствую? Так, будто меня превратили в громадную отбивную. Но это еще не самое плохое. Гораздо хуже мне от того, что я ничего не понимаю.
– Где я? Почему я в больнице? Кто вы все?
Женщина в очках перестает плакать и взволнованно отвечает:
– Чейз, лапушка, это я. Твоя мама.
Мама? Она что, думает, я собственную мать не узнаю?
– Да я вас первый раз в жизни вижу, – огрызаюсь я. – Моя мама… Моя мама, она…
Но не тут-то было. Вызвать из памяти образ матери не получается.
Так же напрасно я пытаюсь вспомнить отца, своих приятелей и школу.
Ощущение совершенно дурацкое. Я прекрасно помню, что такое вспоминать, но не могу ничего вспомнить. В памяти пустота. Я как компьютер, у которого потерли жесткий диск: если его перезагрузить, операционная система нормально запустится, но ни одного документа или файла на таком компьютере не открыть.
Я не помню даже своего собственного имени.
– Чейз – это меня так зовут? – спрашиваю я.
Другие мои вопросы вызывали озадаченное перешептывание, а сейчас все испуганно замолкают.
Мой взгляд падает на планшет в руках у врача. На его обратной стороне написано: «Чейз Эмброз».
Кто же я такой?
– Зеркало! – кричу я. – Дайте мне зеркало!
– С этим, наверно, лучше подождать, – ласково говорит врач.
Вот только его ласковых уговоров мне теперь и не хватало.
– Быстро зеркало!
Женщина, которая называет себя моей мамой, роется в сумочке и протягивает мне пудреницу.
Я беру, открываю, сдуваю с зеркальца пудру.
Из него на меня смотрит незнакомое лицо.
Доктор Куперман говорит, что у меня амнезия. Тяжелая ретроградная амнезия – такая болезнь, когда не помнишь ничего из того, что произошло до какого-то события. Для меня таким событием стал полет с крыши.
– Я знаю, что такое амнезия, – отвечаю я доктору. – Но как так получается, что я помню это ученое слово, но забыл собственное имя? Не помню родителей? Не понимаю, как я вообще очутился на крыше?
– Про крышу все просто, – встревает парень; мне тут же объясняют, что это мой старший брат, что зовут его Джонни и он приехал из университета на каникулы. – У тебя в комнате есть слуховое окно. Сколько тебя помню, ты любил лазать через него на крышу.