Глава 1. Прекрасное Далеко.
В далёкие времена, когда солнце долины Шам было щедрым и ласковым, а воздух дрожал от зноя, словно расплавленное золото, среди бескрайних песков возвышалась древняя цитадель Алеппо. Её стены, высеченные из песчаника, хранили память веков – здесь смешались следы финикийцев и арамейцев, римлян и византийцев, и каждый камень дышал историей.
Высокие башни цитадели, украшенные резными арками с причудливыми арабесками, отражали солнечные лучи, будто сами были сотканы из света. Внутри крепости, среди дворцовых залов, расписанных фресками, и просторных дворов, где журчали фонтаны, жила принцесса Пальмира.
Её имя означало «город пальм» – и оно ей подходило. Как пальма, возвышающаяся над пустыней, она была стройна и горда. Её длинные волосы, тёмные, как ночь в бедуинских шатрах, ниспадали волнами по плечам, а глаза сверкали, словно звёзды, упавшие в кубок с чистой водой. Но главное её богатство была не красота, а мудрость. Она знала язык древних свитков, хранившихся в библиотеке цитадели, умела читать по звёздам, как читали когда-то жрецы Вавилона, и понимала шёпот ветра, несущего песни забытых народов.
Каждое утро, едва первые лучи солнца касались позолоченных куполов цитадели, Пальмира просыпалась от лёгкого шепота ветра, игравшего в узорчатых решётках её покоев. Она не звонила служанкам – этот час принадлежал только ей и городу. Накинув лёгкий плащ из белоснежной ткани, расшитой серебряными нитями, она босиком ступала на прохладный камень галерей, ведущих к вершине самой высокой башни – той, что называлась «Оком Шама».
Подъём по винтовой лестнице был долгим. Её ступени, стёртые за века тысячами ног, хранили прохладу ночи. В узких бойницах танцевали солнечные зайчики, а сквозь арочные окна врылся ветер, пахнущий жасмином с дворцовых садов и терпкой пылью древних улиц.
На вершине, где каменные зубцы напоминали корону гиганта, Пальмира замирала, вдыхая утро. Отсюда, как на ладони, лежал её мир:
Колоннады – стройные, как кипарисы, ещё розовые в утреннем свете. Между ними бродили тени, и ей чудилось, что вот-вот мелькнёт белая тога греческого философа или сверкнёт шлем римского легионера.
Амфитеатр, полукругом врезанный в холм. Когда-то здесь читали Гомера, и эхо доносило до последнего ряда каждое слово. Теперь лишь ящерицы грелись на каменных скамьях, но, если прислушаться… казалось, тишина всё ещё хранит аплодисменты.
Храмы с потрескавшимися, но всё ещё гордыми фронтонами. В храме Бела пахло ладаном, даже когда его не воскуряли столетиями. В святилище Баала-Шамана на алтаре сохранились выщерблины от бесчисленных жертвенных ножей – здесь молились и финикийцы, и персы, и селевкиды.
Спустившись в город, Пальмира шла медленно, словно боялась разбудить спящие камни. Её пальцы скользили по барельефам, где застыли в вечном танце богини и воины. Иногда она прикладывала ладонь к стене и закрывала глаза – и тогда ей чудились голоса:
– Здесь купец из Угарита торговал пурпуром…
– На этих плитах ребёнок ассирийского сановника выцарапал своё имя…
– Под этой аркой целовались влюблённые в ночь перед войной…
Особенно она любила упавшую колонну у храма Набо. Когда-то землетрясение повалило её, но не сломало. Теперь она лежала, покрытая трещинами, но в каждой из них цвели жёлтые пустынные цветы. Пальмира садилась на неё, как на скамью, и представляла, сколько ног ступало здесь до неё – сандалий рабов, сапог воинов, босых ступней детей.
А когда солнце поднималось выше и тени становились короче, она возвращалась во дворец, унося с собой этот тихий разговор с вечностью. Пока она помнила – город жил.
Но больше всего она любила закаты, когда солнце, уставшее за день, начинало медленно спускаться к далёким холмам, Пальмира спешила на западную террасу дворца – туда, где каменные плиты ещё хранили дневное тепло, а воздух становился густым, как старинное вино. Она задерживала дыхание, наблюдая, как первый луч касается края неба, и тогда начиналось волшебство.
Небо превращалось в полотно безумного художника. Сначала оно вспыхивало золотом – таким ярким, что слепило глаза. Потом золото растекалось в оранжевое, оранжевое – в кроваво-красное, а там, где день уже сдавался ночи, появлялись полосы глубокого пурпура, словно кто-то разорвал занавес мира и показал на мгновение огненную бездну за ним.