Человека, о котором я хочу здесь рассказать, давно нет в живых. Его уже немногие помнят даже в его родном ФИАН’е, где он проработал практически всю свою недолгую жизнь. Он не был академиком, не был даже членкорром, не увенчан при жизни никакими громкими премиями. Но было время, когда многочисленные заокеанские научные публикации по проблеме рентгеновских лазеров в рамках рейгановской программы «звёздных войн», свернутой при президентстве Билла Клинтона, регулярно сопровождалась ссылкой под номером один на статью Льва Гудзенко и Леонида Шелепина «Усиление в рекомбинирующей плазме» из «Докладов АН СССР» за 1965 год. Жизни и научной судьбе первого из её соавторов я и посвятил этот очерк. Но сперва мне хотелось бы поделиться одним впечатлением из более-менее недавнего прошлого.
В середине многим еще памятных 1990-х годов мне тоже довелось побывать в том самом известном всей стране ФИАН’е, а с 1992 года – Физическом институте РАН. Повод для визита был и торжественный и печальный: на заседании ученого совета мне предстояло передать институту посмертную маску Андрея Дмитриевича Сахарова, оставленную одной уехавшей за рубеж художницей. Известные ученые, цвет нашей физической науки, смотрели на меня из глубины полутёмного зала, и я, человек, в общем-то, случайный, поневоле терялся и робел. А после церемонии я и мои спутники попросили разрешения посмотреть рабочий кабинет Андрея Дмитриевича, каковое (разрешение) нам было незамедлительно дано. И мы отправились.
Холл, коридор, лестница, ещё коридор, ещё лестница, и вот мы в святая святых, в том самом теоротделе ФИАН, о котором в 60-70-е годы ходило столько легенд и которым более полувека руководили один за другим два нобелевских лауреата – Игорь Тамм и Виталий Гинзбург. Пустой слабоосвещённый коридор с щербатым запущенным паркетом, ничем, пожалуй, не отличающийся от любого учрежденческого, только с небольшими грифельными досками вдоль стен. Когда-то, вероятно, он гудел от голосов, а у досок роились оживленные группки спорящих, апробируя и оттачивая на ходу свежерождённые, словно бы из самого здешнего воздуха, неожиданные и дерзкие идеи. Но сейчас здесь стояла вязкая, неподвижная тишина, к тому же усугубляемая полным безлюдьем. Дождавшись, наконец, какого-то проходившего бочком сотрудника, мы узнали, где находился кабинет академика Сахарова, но он оказался на замке: молодой аспирант, занимающий его теперь, куда-то отлучился. И снова пришлось слоняться по пыльному коридору, пока не появился новый хозяин кабинета, и мы вошли.
Маленькая комнатка, из неё дверь направо – в ещё меньшую, почти пенал. Впритык к окну простой канцелярский стол с компьютером (не знаю, стоял ли он ещё при жизни Сахарова или появился позднее). Вот это и было рабочим местом Андрея Дмитриевича, куда он вернулся в 1968 году из Арзамаса-16 после написания своего знаменитого «Меморандума» – «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», – а потом, 20 лет спустя, из горьковской ссылки.
Признаюсь, подавленными выходили мы из-под мраморных колонн центрального корпуса института во вьюжный декабрьский день. О фундаментальной науке у нас толкуют разное. Кто говорит, что она на грани умирания, кто – что уже умерла, и потребуется не один десяток лет, чтобы возродить её на достойном её прошлого уровне. Но если такое время действительно придёт, то, может, и заметки эти кому-нибудь пригодятся – ведь в них рассказывается об одном из представителей бесспорно выдающегося, но почти уже сошедшего поколения, который тоже кое-что сделал для расцвета нашей российской науки. Хотя в данном конкретном аспекте нас, может быть, даже больше будет интересовать вопрос не что, а как.
Квартира у Курского
Этого телефонного номера не было ни в одном из московских справочников, но дозвониться сюда порою было не проще, чем на Центральный телеграф или в ГУМ. Впрочем, звонившие относились к этому спокойно, потому что знали – номер занят не для банального телефонного трёпа, а по делу: его владелец обсуждает с коллегами подробности их совместной научной работы.