Один против черта. Былица
…А где здесь поезда? Они тут не ходят давно. Вижу ржавые рельсы в зеленой густой траве. Разрушено все, и города и деревни, и все обанкротили, и не стало железной дороги…
Я вспомнил! В детстве своем деревенском сидел на высокой нашей горе Гурьяновке и смотрел, как далеко из-за синих лесов появлялся зеленый пассажирский поезд, и приближался, и пролетал не так уже и далеко от моей деревни, сразу за речушкой Барабановкой, за полем, где я, бывало, пас коров. И поезд мне тот каждый раз казался чудом необыкновенным, и люди, едущие в нем, героями какой-то сказки. Поезд мчал их куда-то в города большой и взрослой страны, исполненной чудес и приключений, праздников и музыки, и еще, конечно, подвигов. Там было все красиво. И я мечтал, что когда-нибудь так же поеду в этом поезде.
И были в моей жизни поезда и пароходы, и были самолеты, и оленьи упряжки, и боевые машины пехоты. И я побывал в той стране, и я там жил.
Но уже не по-детски. И однажды, не так давно, я проезжал в том же поезде мимо своей деревни, возвращаясь из той действительно сказочной страны, вкусив достаточно приключений и подвигов, ресторанов и всевозможных трудов. И смотрел уже жадно из прокуренного тамбура на свою чистую из детства деревню, и гора та уже не казалась мне большой, и Барабановка почти что высохла…
* * *
– Ахти тошненьки! Свят! Свят, свят!.. Уту, бес! – причитала моя бабка на деда, когда тот в довольно редкие минуты бывал охвачен порывом гнева и желанием как-нибудь потрепать ее.
– Змей крылатый! – кричала бабушка, метаясь по избе и, чая спасения от дедовой ярости, готова была уже вскочить на лежанку и даже на печь.
– А почему змей, да еще и крылатый? – спрашивал я бабушку позже в минуту затишья, и как раз, когда домашние мухи уже не сновали в переполохе под потолком и по всем стенам, а мирно катались, словно на коньках, маленькими лапками по стеклу старых и облупленных на рамах окон избы.
– А потомушта ен бедокурит дюже! – поясняла мне бабушка. – Сильничает, спаси боже!
– И змей что ли так же себя ведет?
– Не-е, тот ишшо хуже. Но ницево, наш хоть и всполошенный, остывает быстро, – бабушка отвечала мне без особой охоты.
– А крылья у него откуда? – не унимался я, томимый познанием, истончаемый детским любопытством.
– Нетути у яго крыльив… Это дурья башка евоная! Ишь, взбеленился!
Я видел по глазам бабушки, сама она еще сердилась, и перепуг до конца не оставил ее.
А дед тем временем сидел за столом и сопел, долго скручивая из махорочки «Мишка» сигаретку. Он уже в который раз облизывал клочок из газетной бумаги, а сигаретка все не склеивалась, и мелкие хлопья махорочки просыпались на старую, видавшую виды клеенку…
И тогда я просил своих дорогих старичков рассказать мне про нечистую силу и то, каково она вредит людям… А ее в то время в деревенских местах водилось немало.
И знал наш народ в те годы бессчетное количество просто ужасных историй, похожих больше на небывальщину, чем на правду, хотя и в церковь ходили все исправно, и радио почти в каждой избе было.
Из него почему-то в летнее время, когда мы, городская детвора, наполняли деревеньку, постоянно звучало фортепиано, но иногда передавали «производственную гимнастику», и диктор смешным таким голосом кому-то командовал: «Руки шире, ноги вместе, начинаем бег на месте! Раз! Два! Три-четыре!» И опять звучало фортепиано.