Новоэлектрогорск начинался с тишины. Такой, что даже уличные коты шептались, перебегая пустые перекрестки. Старая вывеска «Союзпечать» скрипела на ветру, будто забытый в эфире фрагмент радиопередачи – лишенный смысла, но все еще звучащий.
Костя сидел на крыше пятиэтажки, свесив ноги над карнизом. Старый приемник «ОКС-3 „Янтарь“» стоял рядом, привалившись к куску бетона. Из приемника доносилось тресканье эфира, редкие щелчки, иногда – что-то похожее на голос, но неразборчивое, будто кто-то пытался говорить сквозь воду и помехи.
Он настраивал ручку частоты, как будто крутил барабан с надеждой. У приемника облупилась эмаль, и на боку остался след от когда-то гордой наклейки: «Радио – голос Родины».
Костя не помнил, как это звучало на самом деле.
Снизу, со двора, раздался глухой удар – будто кто-то уронил что-то тяжелое. Костя поднял голову, не выключая радио. Там, среди остовов старых автомобилей, копошился Леха – в выцветшей брезентовой куртке, с инструментами на поясе. Он, как всегда, возился с генератором, матерясь вполголоса и пинком выправляя ржавые панели.
Марина стояла чуть поодаль, возле стены, делая записи в своем блокноте. Наблюдала за обоими, не вмешиваясь. Ее пальцы оставляли на бумаге сухие линии, как будто она рисовала контур их мира.
– Леха! – крикнул Костян, но радио заглушило голос. Он покрутил ручку громкости, и треск внезапно смолк.
В эфире повисло молчание.
А потом – короткий писк. И голос.
Словно кто-то пробормотал: «…при… ем… слыш… им…»
Костик застыл. Пальцы на регуляторе задрожали. Он обернулся – ни Леха, ни Марина не слышали. Они продолжали жить внизу, как будто все по-прежнему. Как будто ничего не произошло.
А он слышал. Мир шептал ему из эфира.
На этом можно было бы закончить день. Сделать вид, что ничего не было. Что не услышал. Что это просто старый сигнал, дрейфующий по каналам.
Но именно в эту секунду в голове Костика впервые возникла мысль, которая не давала ему покоя потом много дней: А что, если они все еще там?
Что, если где-то, за горами, за мертвыми антеннами, кто-то сидит так же – с приемником, с чаем, с надеждой? И ждет. Не ученые, не генералы, а просто человек. Такой же, как он.
Не спасатели. Не армия. Кто-то, кто выжил. Кто-то, кто просто говорит в пустоту, потому что не может молчать. Потому что тишина страшнее смерти.
Костян сжал зубы и повернул ручку на максимум. Пусть батарея сядет. Пусть перегреется лампа. Пусть весь мир услышит – он тоже здесь. Он жив. И он слушает.
Леха знал: в эфире ничего нет.
Он проверял это сотни раз, еще до того, как Костя научился отличать провода от змей. В те дни, когда город только начинал задыхаться в тишине, Леха сидел на крыше сам – с тем же приемником, только поновее, с надеждой посвежее. И слышал то же самое: шипение, треск, мертвые волны.
Он даже антенну менял. Дважды.
И все равно – пусто.
Так что, когда Костя прибежал к нему вечером, с горящими глазами, с обрывками слов – Леха, там! В эфире! Голос, я слышал! – тот не сразу повернулся.
– Ты лампу перегрел, – только и сказал Алексей, не поднимая глаз от раскуроченной панели.
Костя выдохнул, как будто ударили в живот.
– Я не гоню, честно. Там было – «слыш… им» или что-то такое. Не по-человечески, но… живое.
Леха молчал. Снимал сгоревшую обмотку, двигал плоскогубцами, будто упрямо ковырялся в собственных мыслях.
– Это может быть все что угодно, – сказал он наконец. – Запись. Отражение от ионосферы. Перехват старого канала.
– Или кто-то, как я, просто крутит ручку и надеется.
– Надеется, – повторил Леха, как будто слово ему не понравилось на вкус.
Он не хотел идти. Не хотел проверять. Но проверил.
Через час он уже стоял внизу, глядя на «Янтарь», молча кивнув Марине, которая осталась чуть позади. Приемник был включен. Эфир шептал что-то свое, привычное.
– И что? – пробормотал Леха. – Где твой голос?
Костя молчал. Но смотрел. Ждал.
– Умершие сети, – сказал Леха. – Все эти вышки, приемники, ретрансляторы – как кости без тела. Никуда они не передают. Только эхом себе в ухо.