Впервые за свои девятнадцать лет Эвальд Климов, поняв, что та незримая электрическая энергия, которая ежесекундно копилась в нём, ширилась, даже пухла, надолго, возможно и навсегда отравившая его, стала просачиваться через его тощее, почти бесплотное тело, решил эту энергию перерабатывать в своих измышлениях о сущем. Но не найдя ж кого-нибудь особо говорливого, остался наедине с собой.
До смешного важный, он, неуклюже слоняясь по людным улицам, отчаянно выискивал глубокими своими глазами друзей или хотя бы знакомых; не найдя их на одной улице, шаркая чуть порванными кедами, плёлся на другую. Делал он так не из брезгливого нежелания позвонить кому-либо и вытащить на неспешную прогулку, а из страха быть уличённым в излишних симпатиях к человеку. А особенно он боялся девушек, считая их существами куда более опасными, чем мужчины. Эвальд понимал, что всякая, может быть, самая недалёкая барышня, обязательно найдёт чем поддеть его, раздразнить в нём тревогу – даже, возможно, сама не ведая этого. Он яснее всех, как ему казалось, видел, как именно женщины опережают в развитии мужчин.
Пытаясь казаться выше, важнее, чем есть, Климов всегда выгибал широкие плечи и вытягивал к небу свою крепкую шею, задирал нос и ловко играл глазами. При своих широких плечах он имел тонкие длинные ноги, отчего его несколько нелепое тело приобретало комичный вид. Тело было назвать плохеньким, скорее – чуть более чем надо, выделяющимся. Для его знакомых эта странная особенность была даже кстати, поскольку на большом расстоянии его нельзя было не признать. Эта двойственность была характерной и для его лица. Так, удивительно красивое в анфас, – с небольшим аккуратным носом, с выразительными густыми бровями, с синевой широко распахнутых глаз и чуть надвинутой на них прядью частых коричневых волос, – оно было поразительно некрасиво в профиль. И, будучи человеком, необычайно осведомлённым о характере своей внешности, в беседах с людьми, а особенно – с девушками, держал свою голову строго прямо – надеялся, что невыгодная его черта никем и никогда не будет замечена.
Период его взросления удивительно точно совпал со временем, когда укоренившаяся в сознании российской массы стабильность рушится, распадается и гниёт. Изламывается весь прежний быт, все великие мечты быстро исчезают за волнительной неопределённостью больших событий, и, только человек находил бы в себе силу признать своё текущее положение, подстроиться под него, как новый, ещё более сильный удар, сшибает и без того нестройную его мысль. Время, когда человека отучают от унылой привычки «думать», и когда варшавянка превращается в пошленький мотивчик, и вообще – моветон.
***
В жаркие июньские дни лета двадцать третьего года Эвальд, сидя в съёмной квартире, бесстыдно много курил, мало спал и уныло думал. Попытки заняться музыкой заканчивались неудачно, и Климов объяснял себе это тем, что для подобного вида искусства он негоден, и что надо ему попробовать бы писать прозу. Он небезосновательно считал, что его умение накоплять в себе обрывки фраз, смыслов и образов, воспитанное в нём с детства его отцом – Дмитрием, в общем-то – известным скандалистом, очень поможет в писательском деле – а мешала ему только ноющая, протяжная скука.
В один из таких дней, изнемогая, и почти взвыв от жары, сидя за ноутбуком, Эвальд с такой силой прихлопнул небольшого комара, уже успевшего напиться его кровью, что тот частями разлетелся по всей длине голого бедра, оставив долгий след этой розоватой, приторно сладкой жидкости. Удовлетворённый результатом, он со всей только возможной гордостью стёр то, что называлось комаром и, серьёзно посмотрев на салфетку, усмехнулся:
– А – нечего!
На порозовевшей поверхности белой салфетки как-то особенно смешно смотрелись оторванные лапки насекомого. Сложно было представить человеческий эквивалент той силе, с которой его рука разорвала на части крошечного комарика, и испытать его на самом Эвальде.
Такие липкие тягучие мысли всегда посещали именно в жару, но, обыденно – несколько мерзкие по своей сути мысли – в зной всегда казались вполне естественными, и Климов мыслил: «Именно так, когда кровь вскипает и требует пространства, люди берут в руки бритву – от скуки берут» – говорил он, словно перед кем-то оправдываясь, но бритву в руки не брал.