Девушка сидела на краю кресла, будто боялась, что мягкая подушка поглотит её, лишив опоры. Спина – прямая, напряжённая, как струна, натянутая до предела. Лицо – маска. Взгляд затуманен, устремлён в окно, куда-то в хмурое небо, где над Парижем висели тяжёлые, серые облака.
– Меня зовут Анна Векерле. Это я звонила вам пару дней назад, – произнесла она ровно, поставленным голосом.
Простота её одежды – бежевый свитер, вытертые джинсы, зимние кроссовки – могла бы ввести в заблуждение. Но не тех, кто знал: это не просто вещи. Это униформа богатых. Бренды говорили о статусе шёпотом – как будто не хотели смущать окружающих.
На коленях – элегантная сумка из матовой синей кожи, с молниями из белого золота. Анна нервно теребила её; пальцы раз за разом вонзались в кожу, оставляя следы. Она не замечала – как не замечают, когда от напряжения расчёсывают до крови руки. Или режут ногти. Или себя.
– Если бы вы знали, сколько таких сумок у меня дома, – вдруг сказала она, перехватив взгляд Пьера. В голосе – вызов и самоуничтожающая ирония.
– Это почти коллекция. Свидетели моих… метаний, глубинных страстей. У них даже есть отдельная гардеробная. В Лондоне. Просторная. С панорамным окном.
Она чуть склонила голову, будто задумавшись. Губы тронула горькая усмешка.
– Кто-то расчёсывает кожу. Кто-то режет себя. Кто-то грызёт ногти. А мне – нужны сумки. Не все, конечно.
Пауза. Почти театральная. Потом – чуть тише, с нервным отчаянием:
– Ощущение должно быть правильным. Кожа – живой. Настоящей.
Она подняла взгляд. В нём вспыхнул вызов.
– В Hermès, в Праге, я час перебирала сумки, пока не нашла ту самую. Не модель – ощущение.
Когда заплатила, едва не сорвалась. Попросила не упаковывать. Вышла на улицу – вцепилась в неё ногтями так, что чуть не сломала их.
– Недешёвое развлечение, – заметил Пьер. На его лице промелькнула лёгкая ирония.
Глаза Анны вспыхнули.
– Развлечение? – Она сжала подлокотник кресла. Голос дрогнул, но тут же обрёл прежнюю силу. – Что вы понимаете в этом? Каково это – когда внутри всё кипит, и ты готова чёрту продать душу, лишь бы… Хоть на минуту стало легче. Когда ты часами бродишь по бутикам не за вещью – за ощущением. Как будто от него зависит жизнь.
Деньги? Они ничего не значат, когда у тебя безлимитная карта и отчим – не последний в Forbes.
Пьер развёл руками. Без слов.
Анна выдохнула. Чуть расслабилась. Дыхание стало ровнее.
– Хотя, если честно… отчимом он был мне всего месяц. А ненавижу его уже тридцать лет. Он из России.
Голос её стал тише. Как будто что-то внутри вдруг оборвалось.
– Говорят, месть – это блюдо, которое подают холодным. Но не в моём случае. Я мечтаю подать его тёплым. Прозрачным. С янтарным оттенком и тонким, душистым ароматом. Таким, как тогда… тридцать лет назад.
Пьер молчал. Он знал: надо просто слушать. Не перебивать.
Анна продолжила:
– Моя мама – из поволжских немцев. Семья попала под депортацию в сорок первом. Двадцать четыре часа на сборы. Казахстан. Средняя Азия. Сибирь.
Бабушка рассказывала, как они оказались в Омске. Мама там росла. С детства – лошади, скачки, мечта стать жокеем. Она всегда куда-то спешила. Даже я родилась в спешке – не зная, кто мой отец.
Анна осторожно откинулась на спинку кресла. Сумка по-прежнему была в её руках – сжата так, что костяшки побелели.
– В начале девяностых отчим ещё не был олигархом. Только начинал. Решил… развлечься. Стать конезаводчиком. Выписал пару элитных жеребцов и… жокея. Мою маму.
Я осталась с бабушкой в Омске. Мы говорили только по-немецки.
Она на секунду отвела взгляд.
В глазах мелькнула нежность. Тут же исчезла.
– Через полгода он женился на ней. Я не знаю, что он в ней нашёл. Она была… слишком жёсткая. Для семьи. Работа – всегда на первом месте. Такие изнашиваются быстро.
Я должна была переехать к ним, на Кузбасс. Но не успела.
Пауза. Вдох. Выдох – резкий, обрывистый.
– Маму убили. Покушение. Пуля в голову. Мгновенная смерть. Он выжил. С множественными ранениями. Через месяц прислал за мной свою сестру. Мне было семь лет. Может, чуть больше. Но я помню всё.