Песчинка в горле Вселенной

Станция Прометей не вращалась. Её держали грави-якоря, искусственно стабилизируя положение в пространстве за орбитой Плутона – последней признанной границей старой Солнечной системы. Здесь не было зари, не было вечера, не было даже тьмы в привычном смысле. Здесь была только серо-голубая зыбь холодного вакуума, звенящая абсолютной немотой.

Окна обсервационного купола были затянуты тонкой плёнкой инея, словно станция дышала – не как живое существо, а как металл, уставший от безвременья.

Навигатор и пилот Ясунори сидел на краю стола, скрестив ноги по-восточному. Он шептал мантру, почти неслышно: – Пустота – не враг. Пустота – зеркало. Отражайся правильно, и пройдёшь.

Из его зажжённой сигареты в закрытом отсеке не шёл дым – гравитация была слаба, а фильтры мгновенно втягивали посторонние частицы. Но запах табака остался. Он смешался с ионным озоном, со стерильным ароматом антисептиков, с медным послевкусием статики.

Ишара Алам стояла у пульта нейросканера. На экране вились синие голограммы – мыслеформы, которые реагировали на биополе её мозга. Чем сильнее она нервничала, тем хаотичнее пульсировали спирали.

– Синхронизация выше нормы, – сказала она, даже не глядя на Ясунори. – Это плохо.

– Ты не спала?

– Ты знаешь ответ. – Опять мама снилась?

Ишара кивнула. Её глаза были цвета мёртвого янтаря – сухого, старого, лишённого солнечного света.

– Она стояла у воды, – прошептала женщина. – Смотрела на меня. И держала в руках колыбель. Пустую.

Тишина вновь накрыла отсек, как прозрачная завеса. Только фоновые алгоритмы щёлкали, корректируя частоты.

– Твоя мать мертва пятнадцать лет, – сказал Ясунори. – Это не она. Это – кротовая нора зовёт.

– Я не верю в мистику, – попыталась усмехнуться Ишара, но губы её дрожали.

– А зря, – серьёзно ответил он. – Здесь, в этом месте, на этом рубеже, физика заканчивается. Дальше начинается язык страха. Или веры.

Дверь с тихим шипением открылась. Вошёл капитан.

Алехандро Верн – человек, в чьих чертах была упрямая одиссея многих поколений. У него были руки рабочего, глаза астронома и осанка мечтателя, которому пришлось стать солдатом.

Он молча обошёл стол, вытащил из потайного отсека кристалл, вставил в порт управления. На мгновение свет погас – и вновь вспыхнул, приглушённый и бледно-голубой.

– У нас остался час, – тихо произнёс он. – Через 47 минут Шива-9 раскроется.

Никто не ответил. Только голограмма корабля на экране повернулась – медленно, как будто её разбудили.

– Я не верю в возвращение, – сказал Верн после паузы. – Ни физическое, ни психическое. Всё, что мы сделаем после точки сингулярности, не будет иметь обратного хода.

– И всё же ты идёшь, – прошептала Ишара.

Он посмотрел на неё, и в его взгляде была усталость долгой памяти.

– Потому что, если там есть хоть одна истина, достойная жертвы, – я должен быть тем, кто увидит её первым.

За тридцать минут до старта экипаж прошёл последнюю нейропроверку.

Эти тесты не просто фиксировали эмоциональное состояние – они записывали «паттерны самости», чтобы, если потребуется, можно было воссоздать цифровую копию. Теоретически.

Практически – никто ещё не возвращался из «кротовых нор», как называли нестабильные гравитационные тоннели.

В капсуле подготовки Ишара смотрела на чертёж станции.

– Шива, – прошептала она. – Индийская богиня разрушения. Красивая шутка.

Корабль Анна Леви стоял на старте, готовый к прыжку в то, что даже не было «дальше».

Когда остался последний отсчёт, свет в отсеке погас. Не по аварии. Просто – погас.

И все трое замерли, слыша, как стучит не время, а что-то с другой стороны.

– Мы входим, – сказал капитан. – Постарайтесь не закричать. Иногда кротовая нора отзывается только на голос.

Станция Шива-9 раскрывалась медленно, как стальное цветение. Её лепестки – антенны, манипуляторы, излучающие стабилизаторы – расходились в стороны под строгим контролем квантовых приводов. Если бы наблюдатель оказался снаружи, ему бы это напомнило гигантский бутон лотоса, распускающийся навстречу невидимому свету. Но никто снаружи не мог наблюдать. За пределами станции – лишь глухая пустота, мёртвое пространство, где не было даже шороха частиц.