I
Стоял, а может быть, и теперь еще стоит, на одной из окраин города в ряду деревянных домишек, окруженных палисадниками с тощими деревцами, ветхий, покривившийся домик, окрашенный в коричневую краску. В этом домике проживал со своей семьей чиновник Петр Степанович Перехватов. Два маленьких оконца его квартиры выходили на задний двор и едва возвышались над уровнем мостовой; за железной решеткой, ограждавшей пыльные стекла, по зимам накоплялся снег, и тогда уже совсем прекращался доступ света. В крошечной квартирке, состоявшей всего из одной комнаты и кухни, наступал такой мрак, что среди дня приходилось зажигать лампу. Впрочем, и весною, и летом в квартире было ненамного светлее, так как солнце почти не заглядывало туда: чуть-чуть косым лучом позолотит край оконного пролета и скроется, а там жди, когда-то смилостивится, – снова заглянет.
«По одежке протягивай ножки», говорит пословица, и как ни мрачна была квартира Петра Степановича, а приходилось в ней жить, потому что попросторнее и посветлее квартиру нанять было не на что. Петр Степанович, впрочем, мало бывал дома; утром рано отправится на службу, придет домой, пообедает, часок отдохнет, и опять на занятия, до вечера, когда уже пора чай пить да спать ложиться. Зато жена его, Аграфена Кузьминишна, и дети: Дуня 8 лет, Вася 3-х и Петя 1? года, безвыходно сидели в квартире, особенно по зимам: на дворе – мороз, не выйдешь, а в доме все-таки тепло.
Примостится Аграфена Кузьминишна к тусклому окошку и, пользуясь скудным светом, склонив голову, торопливо шьет, только мелькает игла, зажатая в бедных худощавых пальцах. Ребятишки возятся у ног матери, на полу, и иной раз поднимут такой писк и гам, что даже терпеливая мать рассердится и прикрикнет. Затихнут на время дети, чем-нибудь займутся, а там, глядишь, опять история: или Вася ни с того ни с сего хватит в лоб Петю деревянной ложкой, да так, что у того моментально вскочит шишка, или сам Петя потянется за чем-нибудь, потеряет равновесие и стукнется затылком об пол. В обоих случаях поднимались крики и плач и не смолкали до тех пор, пока Аграфена Кузьминишна не бросит работу, не возьмет на руки пострадавшего и не утешит чем-нибудь.
Иногда мать в сердцах крикнет старшей девочке:
– Дунька! Возьми ребенка! Чего смотришь? Успокой его!
Легко сказать, а каково сделать? Чем утешить, когда ребенок закинул назад голову, и, весь багровый от напряжения, заливается-плачет.
– У ту-ту! Вари кашицу круту! Петя! Петюша! А вон окошечко!.. А вон мужик прошел!.. Мужик, мужик, поди сюда! Вот тебя мужику отдам! Трубочисту отдам! – решает вдруг Дуня, – смотри, смотри, трубочист идет! Черный-пречерный!
Какое уж тут утешение, если грозится трубочисту отдать? Петя хотя и не понимает еще, что значит слово «трубочист», но раз затянул свою музыку, бросить ее не хочет, и дело кончается тем, что Аграфена Кузьминишна, потеряв всякое терпение, отнимет ребенка, да заодно, с огорчения, не удержится, чтобы легонько не ткнуть неразумную няньку.
– У, дрянь! – скажет, – ребенка занять не умеешь. – Дуня тихонько отойдет в уголок, присядет на сундук и, пригорюнившись, задумается: неужели она уж такая никуда негодная девчонка, что даже Петю нянчить не умеет?
И тяжело и скучно ей станет. Видит она, что мать работает, рук не покладая, некогда ей с Петей возиться, видит, что и отец трудится с утра до ночи, бедно-то у них и тесно, и едят-то они плохо, а как помочь, как сделать, чтобы все было хорошо – не знает!
«Вот вырасту большая, – думает Дуня, – тогда уж я как-нибудь сделаю, чтобы лучше было. Работать буду, помогать буду папеньке и маменьке. А только что же я буду работать? – задает себе вопрос Дуня и задумывается. – Шить буду, – решает она, – вот как маменька, на рынок шить буду!»
И решив, что она будет шить, Дуня незаметно подкрадывается к окну, чтобы посмотреть на работу матери. Видит она разные сшитые вещи, на них рубцы, стежки, все так ловко, хорошо прилажено, а вот как нужно шить, – не знает. Опять Дуня пробирается в угол, садится на свое любимое местечко и горько у ней на душе, оттого, что она еще ничего не знает, не умеет.