Британский Институт. Старинные мастера.[1]
Эта ежегодная выставка – самое красноречивое доказательство ограниченности аристократии, которая скрывает от глаз публики шедевры изобразительного искусства, превращая коллекции картин в личную собственность.
«Атенеум», 30 мая 1835 г.
Британский Институт, Пэлл-Мэлл, Лондон, среда, 8 июля
Он лежит обнаженный, только кусочек ткани скрывает интимные части тела. Голова запрокинута, глаза зажмурены, рот приоткрыт. Его сон крепок, и он не замечает, как маленькие сатиры играют с его доспехами и оружием, а один из них дудит в раковину у него над ухом. Рядом полулежа располагается женщина, опираясь локтем на красную подушку. В отличие от него, она полностью одета. На ней расшитая золотом рубашка. Женщина бодрствует. Она разглядывает его с непроницаемым выражением лица. Уголки ее губ слегка приподняты. Это улыбка или осуждение? А может, ее мысли витают где-то далеко?
Леони Нуаро могла бы дать шестнадцать ответов на этот вопрос, и ни один из них не был бы удовлетворительным. У нее не вызывало никакого сомнения то, чем парочка занималась перед тем, как мужчина – римский бог Марс, согласно выставочному каталогу – крепко уснул.
О чем бы еще ни размышляла Леони – например, о причине, по которой она оказалась здесь сегодня, или где было это «здесь», или кто она вообще такая, – все отошло на задний план. Сейчас ничто не было важно, все вообще перестало существовать. Все, кроме картины.
Леони стояла перед полотном Боттичелли «Венера и Марс», но с таким же успехом могла бы находиться на другой планете или в другом времени, настолько картина поглотила ее. Она стояла, смотрела и изучала каждый мазок кисти, пытаясь понять секрет этой живописи. И не могла оторваться.[2]
Если бы вдруг кто-нибудь оказался между ней и картиной, Леони задушила бы этого человека. Но никого рядом не было. Ежегодная выставка Британского Института по-прежнему привлекала посетителей. Здесь было много художников, которые расставляли свои мольберты в галереях и перерисовывали работы старых мастеров. Эти художники сильно мешали посетителям, пока с отчаянием пытались воспользоваться единственной представившейся возможностью скопировать работы из частных собраний.
Но никто не мельтешил перед Леони. Никто не нависал сзади. Даже странно, почему. Она пришла сюда не ради искусства. У нее для этого имелась своя причина.
Исключительно важная причина… О которой Леони забыла в тот же миг, как только увидела картину. Она могла бы любоваться ею бесконечно или пока смотрители не вывели бы ее отсюда. Однако…
Сильный грохот, неожиданный, как удар грома, разразился в зале.
Подскочив, Леони отшатнулась.
И натолкнулась на стену, которая почему-то оказалась за спиной.
Нет, это была не стена.
А что-то большое, теплое и живое.
Оно пахло мужчиной: мылом для бритья, накрахмаленным бельем и сукном. Две крупные, явно мужские руки в перчатках легко легли ей на плечи и аккуратно вернули девушку в вертикальное положение.
Леони резко обернулась и подняла взгляд – нет, задрала голову! – чтобы посмотреть на стоявшего сзади.
«О черт!»
Хотя правильнее было бы воскликнуть: О Марс!
Вероятно, он все-таки не был точной копией изображенного на картине бога войны. Прежде всего потому что оказался полностью одет. И одет очень дорого. Но нос, лоб и рот у него были совсем как у Марса. А в особенности глаза. Правда, в отличие от бога войны, незнакомец не спал.
Глаза были зеленые с золотистыми искорками. Светлые пряди сверкали и в его темно-русых волосах, которые курчавились, как у Марса, и казались очаровательно непослушными. Что-то во взгляде и выражении лица тоже намекало на непокорность, но иного рода: едва заметная улыбка и чересчур невинный взгляд широко открытых глаз. Это что, проявление слабоумия?
– Кажется, от волнения я поставил вам подножку, – сказал он. – Искренне прошу меня извинить.
Нет, на слабоумного мужчина не походил.
Важнее было то, что он оказался в такой близости к ней, а Леони этого не заметила. Она не позволяла никому подкрадываться сзади. В Париже это могло стоить жизни. Да и в Лондоне риск был велик.