Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,
она сказала: «Вы за меня молитесь плохо —
я зажилась, мне давно пора умереть,
а я зачем-то живу».
Я сказал, что буду молиться лучше,
но не знаю, когда начинать —
прямо сейчас или подождать месяцев пять,
чтобы она могла подержать на руках
будущего праправнука.
Она подумала, взглянула на меня:
«Вы хитрый»
и добавила:
«Не беда, если бог меня подождёт немножко.
Как вы думаете?».
Она дождалась праправнука и держала его на руках.
Здоровый мальчонка.
Можно было начинать молиться.
Но впереди был брис, потом дни рождения детей,
не огорчать же их своей смертью,
а потом она как-то сказала,
что уж и 94 отметит с детьми,
а потом…
А потом
время стало размывать её,
как река размывает берег.
Недавно сказавшая мне, по-девичьи краснея:
«Знаете, доктор, это удивительно, но душа не стареет»,
всегда выглядевшая так,
будто гости уже на пороге зáмка —
её половины комнаты в доме престарелых,
теперь она встречала меня то в халате, то лёжа в постели,
то позабыв надеть зубные протезы работы покойного мужа,
узнавала, что сегодня четверг, лишь по моему приходу,
её русский всё реже перемежался певучим идиш,
а её девочки – одной хорошо под, другой за семьдесят,
которых она вырастила одна
под колыбельный грохот войны,
в самом начале убившей их отца,
за которого вышла в шестнадцать,