Это всего лишь жизнь. Мы все идем по ней.
Не все завершают это путешествие в одинаковом состоянии. По пути кто-то теряет ноги или глаза из-за несчастных случаев или ссор, тогда как другие проскальзывают от колыбели до гроба, тревожась лишь из-за того, что в какой-то день волос выпало чуть больше, чем обычно.
У меня по-прежнему два глаза и две ноги, и даже все волосы вроде бы оставались на месте в то утро в конце января, если говорить о календаре, то в среду. Если бы шестнадцатью часами позже мне удалось вернуться в ту же кровать, потеряв только волосы, день этот я мог бы записать в свой актив как триумф. Он остался бы триумфом, если бы к волосам добавились и несколько зубов.
Раздвинув шторы в спальне, я увидел, что небо серое и набухшее, ветра нет, и насчет близкой перемены погоды можно не сомневаться.
За ночь, согласно радиоприемнику, в Огайо разбился самолет. Погибли сотни. В живых остался только десятимесячный ребенок. Его, без единой царапины, нашли сидящим в разбитом самолетном кресле посреди поля, заваленного дымящимися и искореженными обломками.
И все утро, под обещающим погодные перемены небом, медленные, неповоротливые волны из последних сил набегали на берег. На тускло-серой поверхности Тихого океана то и дело проступали черные тени, словно под водой плавали какие-то фантастические чудовища.
В эту ночь я дважды просыпался в ужасе от сна, в котором прилив отливал красным, а океан мерцал каким-то жутким светом.
Если говорить о кошмарах, я уверен, ваши наверняка более страшные. Проблема в том, что некоторые из моих становятся явью и люди умирают.
Пока я готовил завтрак моему работодателю, радиоприемник на кухне сообщил, что исламские террористы, захватившие океанский лайнер в Средиземном море, начали отрубать головы пассажирам.
Давным-давно я перестал смотреть новостные программы по телевизору. Я выдерживаю слова, информацию, которую они в себе несут, но зрительные образы меня добивают.
Страдая бессонницей, Хатч ложился с зарей, а завтракал в полдень. Он хорошо мне платил, относился по-доброму, вот я и не жаловался, готовя пищу в полном соответствии с его распорядком дня.
Ел Хатч обычно в гостиной, где шторы всегда плотно задергивались. Ни один, даже самый маленький участок стекла не оставался в зоне видимости.
За едой ему нравилось смотреть какой-нибудь фильм, и чашечку кофе он растягивал до того момента, как по экрану бежали титры. Вот и в этот день новостям по кабельному телевидению он предпочел Кэрол Ломбард и Джона Бэрримора в «Двадцатом веке».
В свои восемьдесят восемь, рожденный в эру немых фильмов, когда блистали Лилиан Гиш и Рудольф Валентино, а потом став известным актером, Хатч предпочитал словам зрительные образы и обитал в мире фантазий.
Рядом с тарелкой на столе стояла бутылка «Пурелла»[2], геля для очистки рук. Он пользовался им не только до и после еды, но и как минимум дважды по ходу трапезы.
Как и у большинства американцев, живущих в первой декаде нового столетия, страх у Хатча вызывало то самое, чего, по большому счету, бояться как раз и не следовало.
Когда у телевизионщиков не остается в запасе историй о пьющих, наркоманящих, убивающих и творящих всякие другие безобразия знаменитостях, а такое случается, наверное, пару раз в году, они заполняют возникшую паузу сенсационным материалом об этой редкой, поедающей плоть бактерии.
Соответственно, Хатч боялся, что эта прожорливая бацилла поселится на нем. Время от времени, как какой-нибудь мрачный персонаж в рассказе По, он уединялся в залитом электрическим светом кабинете и размышлял о судьбе, о хрупкости собственной плоти и ненасытном аппетите своего микроскопического врага.
Особенно он боялся, что бактерия может съесть его нос.
В стародавние времена Хатча узнавали многие. И хотя время загримировало его, Хатч по-прежнему гордился своей внешностью.
Я видел несколько фильмов с Лоренсом Хатчинсоном, снятых в 1940-х и 50-х годах. Мне они понравились. На экране он смотрелся здорово.
Хатч не появлялся перед камерой уже добрых пятьдесят лет, так что теперь его больше знали не как киноартиста, а как писателя, автора детских книжек об удалом кролике Щипунчике. В отличие от его создателя, Щипунчик не ведал, что есть страх.