Ждали набегов кокандской конницы.
К ним привыкли, как привыкли к землетрясениям, которые часто беспокоили этот маленький приграничный городок у подошвы Тянь-Шанских гор.
Но майским утром в городе появился Пржевальский, и о кокандцах на время забыли.
В городской управе заполошились: что выкинет великий путешественник на этот раз? Запрудит головной арык? Спалит сенной базар?
Главный архитектор города, обрусевший француз Павел Гурдэ, настраивался к отпору. За Пржевальским водилось – как выпьет, сейчас же к нему с идеями:
– Павел Васильевич, голубчик, что это у вас за улица Арычная? Совсем не звучит. Давайте сделаем ее Пржевальской!
Городской же архивариус, глубокий старик, заставший на своем веку нашествие Наполеона на Русь, открыл журнал и напротив аккуратно выведенной даты – десятое мая тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года – оставил потомкам запись: «Нашествие Пржевальского на город Верный».
***
Но где же Пржевальский?
Да вот он, черноусый красавец в мундире генерального штаба, сбивает с себя белую дорожную пыль на крыльце губернаторского дома. Косматая бурка заботливо обнимает великого путешественника за плечи, синие кавалерийские штаны заправлены в мягкие монгольские сапожки без каблуков. Экспедиция в Тибет поменяла привычки Пржевальского. Например, Николай Михайлович взял моду на ездовых быков и в город, пугая прохожих, явился верхом на лохматом тибетском яке. Пока дежурный пристраивал яка в конюшню к нервным казачьим лошадям, Пржевальский прочел короткую записку от генерал-губернатора Колпаковского: «Приезд Ваш доставил большую радость. Садитесь в пролетку. Жду на новой даче».
Сев в пролетку, которую действительно, тут же подали к крыльцу, великий путешественник спросил возницу:
– Далеко ли до губернаторской дачи?
– Рукой подать, ваш благородие, – отвечал дружелюбный кучер, – в Бутаковском ущелье, домчимся за полчаса.
– Не ты ли меня катал в прошлый раз по городу?
– Я, ваш благородие. Прикажете по пути в рюмочную?
Николай Михайлович вздохнул.
– Нет, гони на дачу.
Пржевальский не шутит с дежурными казаками, не задирает прохожих, не пьян с утра. Взгляд его рассеян, руки прижимают к груди переметную суму, которую он бережно снял с яка. За этим стоит какая-то тайна.
***
В полдень на веранде губернаторской дачи пили душистый, заваренный с мятой чай и обжигались горячими баурсаками. Николай Михайлович рассказывал другу о хождении в страну Тибет и доставал из карманов гостинцы: тибетские свистульки из человеческих костей, фанты с предсказаниями от Ламы и, конечно, тибетский чай. От последнего гостинца Колпаковский, неравнодушный к хорошему чаю, пришел в восторг.
– Вы его попробуйте заварить по-тибетски, – посоветовал великий путешественник.
– Это как? – заинтересовался губернатор.
Пржевальский открыл путевой дневник, который всегда держал под рукой, поплевал на пальцы и начал листать исписанные страницы в поисках нужной.
– Записывайте, – сказал он, вычитывая из дневника рецепт. – Значит так… залить кипятком, подержать на огне, налить в пиалу, добавить по вкусу соль, прогорклое масло, жирное молоко и помет. Очень, знаете ли, бодрит! Записали?
– Я запомнил, – сказал Колпаковский. – Правда, не уверен, что когда-нибудь попробую ваш рецепт…
– Зря! В жизни, Герасим Алексеевич, нужно пробовать все! Я вот вчера попробовал насвай, вкус спорный, но ощущения интересные, хотите послушать? Я все записал в дневник.
Как все путешественники, Пржевальский вел путевой дневник. Писал он много и с удовольствием, пользуясь в походе каждым привалом. Со временем дневник стал его настоящей страстью, а некогда сухие научные заметки превратились в увлекательный приключенческий роман.
– Погодите-ка, – сказал губернатор, – но ведь про насвай уже написали.
– Кто написал?
– Верещагин. В «Туркестанских записках».
– Верещагин, это который художник? – уточнил Пржевальский.
– Да, художник.
– С бородой такой, как у оренбургского мужика?
– Точно, с бородой, – подтвердил губернатор.
Пржевальский нахмурился, нашел страницу с описанием насвая, вырвал ее из дневника и скомкал.
– Прямо поветрие какое-то, – сказал он мрачно. – Мало того, что Семенов-Тян-Шанский в затылок мне дышит, Грум-Гржимайло наступает на пятки, так уже и художники сели за путевые заметки… Верещагин… Верещагин… и фамилия у него вполне подходящая…