Озеро, примёрзшее к ступням
Армейские сапоги примерзали к ногам молодого постового солдата от пятидесятиградусного холода. Закутанный в несколько одёжек паренёк напоминал пушистого барана, на котором копился уже не первый сантиметр снега. Он зачарованно смотрел на блестящее огромное зеркало, уходящее в горизонт. Из-за деревьев эта, как казалось ему, бездонная чаша воды с лунным диском напоминала о тёплом чёрном море в разгар купального сезона. Как ему могли вспоминаться курорты, когда он служил в Сибири в разгар зимы, остаётся загадкой. Впрочем, дальнейшие события, происходящие с ним, вполне могут сойти за сказочный отпуск в сердце Земли – на Байкале.
Звуки металла, вытаскиваемого из бумажных пакетов. Треск бинтов, кашель, стоны, смех, иногда шелест тасования карт и противное причмокивание ефрейтора Гузнова перед курением махорки.
– У-уф… – тело солдата лежало на белой кушетке в госпитале секретной части. Синие губы призывника дрожали, он тёр руками свои плечи, хотя это не грело его ледяные конечности. Солдата уже напоили горячим супом, положили рядом с печкой и пытались отогреть, но обессилевший оставался холодным.
– Беда с вашими ногами, товарищ Суворов, – халат, внутри которого был человек, похлопал по зелёной рубашке солдата, – я б даже сказал: «Бедища»! Резать надо…
– Как это? Резать?! – камуфляжный костюм дёрнулся и сел на кушетку, – Не надо резать! Сами себя пилите, а ноги мои не дам! – но вернувшись к обморожению, костюм снова сковался в лёд и упал лежать.
– Как это не дадите? У вас ж гангрена! – с постоянным «гэ-канием» возмущались усы человека в халате, – Мы вам только до щиколотки!
– Хоть убейте, не дам! – продолжил дрожать солдат.
– Да вы сами умрёте… – плюнул халат и понёс человека внутри себя к другой кушетке.
Солдат-баран, солдат-Суворов, призывник. Он был славным малым. Был Суворов, были ноги загорелые и атлетические, а теперь чёрные и страшно на них смотреть. Отморозил их на посту. Точней на двух постах, две смены. Никто вставать не хотел в пятьдесят градусов мороза, а Суворов встал. Суровый Суворов ещё у товарища пост принял за пачку папирос. Точнее, это для товарища он за папиросы встал втихую, а ведь Суворов за Байкал встал. Любил солдат смотреть на озеро, но ни разу к нему не подошёл. Только так, за деревья поглядывает, видит ночью, что блестит, а днём, что сияет. А выйти за пределы части, значит, Родину предать, точнее, быть расстрелянным или что-то похуже, а уж, что смерти хуже – это подумать нужно.
Глядел он только на своё озеро, на свой океан. Смотрел долго и пристально, как бы враг из Байкала не выпрыгнул. Да вот и насмотрелся так, что ноги отморозил до второй, али третьей степени – это уж только врачам известно. Боль он почувствовал где-то уже на первой, но терпел, до того было ему хорошо любоваться! Как-то в этот раз ему особенно понравилось озеро, аж так, что он бы и женился на нём, будь оно девушкой. Ну и, как водится, с девушками, любовался он им, ахал, охал, вдохал и сдыхнул, верней, издыхнул. Упал как сосулька и не движется. Так в госпиталь и попал. Сидит сейчас, чуть не плачет, бедняжка.
– Вщ-щ, – свист для Суворова, – Илья! Курить будешь? – противное почмокивание для всего госпиталя.
– Никак нет, товарищ Гузнов, – кто-то в комнате прыснул в руку, – не больно хочется дни последние с привкусом твоего табака доживать. То ли дело дедовский турецкий! – мечтательно нюхнул нос, и все носы в госпитале тоже стали нюхать воображаемый турецкий табак.
– Дедовский ему подавай! Привередничает ещё… – обиженно чмокнул Гузнов, – а ты наконец помирать собрался?
– Не слышал что ли, глухопердя? «Гангрена» у меня, – произнёс солдат с «гэ-канием» белого халата.
– Тю-ю! Да это ж не смертельно вовсе! – ехидно чмокнул рот, затянул горький дым и выпустил через нос едкую тучку, – Вот у моей тётки, живёт тут в Иркутске, тоже эта «гиена» была. Она к озеру пошла, села на камешек, ноги в воду опустила и давай ими мотать туда-сюда! Так мотала она сильно, что всю грязь геенную с ног вытряхнула в воду. И живёт уже пятый десяток, и ноги у неё с тех пор белые-белые!