Мальчик в комнате

Комната была светлая и просторная. Ее гладкие белые стены порою даже становились прозрачными, когда свет внутри нее разгорался сильнее, становясь почти невыносимым. Ни дверей, ни окон в комнате не было, поэтому, что находится за ней, оставалось только догадываться. Ее единственный молчаливый обитатель знал лишь одно: что всегда находился в этом странном месте и предполагал, что больше ничего нет. Ведь по логике, если б что-либо еще существовало, то этой гипотетической вещи просто негде было находиться, потому как все мироздание ограничивалось только гладкими стенами комнаты. Он провел здесь целую Вечность, безначальную, бездеятельную вечность, лишенную всякого смысла. Да и что ему оставалось делать, если он ничего не знал. Лишь единственное абсолютное знание таилось в его сокрытом сознании – эта универсальная фраза, которая начинает или даже предшествует любому существованию: «Я – ЕСТЬ». Больше и не требовалось иных слов. Простая формулировка устройства мира давала исчерпывающий ответ.

Это теперь нам известно, что то, где он находился, выглядело, как комната, гладкие белые поверхности звались стенами, ну а сам он пребывал в образе симпатичного юного подростка. Тогда же, в самом начале, все эти понятия были ему неведомы, к тому же, и зеркал в том непонятном помещении не наблюдалось, равно как и всех остальных вещей.

Что же можно было делать целую вечность, будучи запертым в четырех стенах? – спросит любой нормальный человек. Экзистенция, похожая на смерть, смерть, похожая на экзистенцию. Никто и никогда не сможет себе представить, насколько ему наскучила в свое время эта стерильная белая тюрьма. Но и вся ирония заключалось в том, что кроме нее у него больше ничего не было. Существовал ли кто-то еще, кто мог бы скрасить его невыносимое одиночество и скуку? Вряд ли. Мальчик был совершенно, немыслимо одинок и предоставлен сам себе. И он оставался неизменным. А единственная мысль, которая отчаянно билась у него в мозгу – это та, казалось бы, совсем обычная фраза. Впоследствии он стал считать ее своим именем, отделяя от остальных вещей, когда давал им названия. А может, и было у него какое-то другое имя, данное ему неизвестно кем, а он его просто не помнил?

Однажды он решил пробить одну из стен, чтобы посмотреть, что находится снаружи, и если результат его удовлетворит, раз и навсегда избавиться от этой надоевшей тюрьмы. Но так как под рукой не оказалось никаких инструментов, пришлось работать вручную. Он собрал всю свою силу в кулак и попытался сделать в стене дырку. Раз за разом он упрямо бил в одно и то же место, но безрезультатно. Гладкий материал не поддавался, даже не колыхался и не вибрировал, будто там, за ним, расстилалась безграничная каменная твердь. Мальчик совсем отчаялся. Но вскоре его осенила мысль, что, возможно, в том месте, где он наносил удары, стену пробить невозможно, и надо попробовать в другом направлении. Через некоторое время уже не осталось и квадратного сантиметра, куда бы ни пришлись его удары, но все бестолку! Он бился изо всех сил, много раз его охватывала безумная истерика, гнев, отчаяние, но, к сожалению, они не могли помочь делу. Стены стояли намертво, и не существовало во всем мироздании силы, способной их сокрушить.

«Кто запрятал меня сюда? Кто? Почему я оказался сдесь?» – задавал он одни и те же вопросы, обращаясь то ли к себе, то ли к мифическому собеседнику.

После его обуяло дикое равнодушие. Он упал без сил, бессмысленно смотря в потолок, и пролежал так многие миллионы лет, пытаясь понять, что ему делать дальше. Вот если б можно было чем-нибудь себя занять, тогда, возможно, и не потребовалось искать способы покинуть комнату! – думал он, постоянно сокрушаясь, о том, почему его непонятная бесцельная жизнь устроилась именно таким образом.

«Ведь что я могу изменить? Что могу сделать для себя, если делать не из чего? Кругом только пустота».

Он пролежал так очень долго, сверля взглядом идеально ровный матовый потолок, и в этой звенящей тишине, прерываемой лишь его тихим сердцебиением, казалось, уловил что-то. Даже не звук, нет. Нечто, идущее из глубин, само осознание Присутствия, словно идею, пришедшую извне. Но сколько он не напрягал свой острый слух, все равно ничего не мог услышать. То было мимолетное видение, может даже, странная галлюцинация, выдача желаемого за действительное. Однако, примерно через сто тысяч лет то же самое ощущение повторилось. В мальчике разгорелась надежда. Быть может то, что он уловил, совсем другое, отличное, не укладывающееся в его понятия, – но все же, это лучше, чем существовать совсем одному. В какие-то моменты он готов уже был на сто процентов поверить в то, что что-то кроме него самого и белой комнаты существует. И эта призрачная надежда не давала ему совсем пасть духом.