ЛЫСКИНА ЛЮБОВЬ
Лыска – это старая, отработавшая свой век лошадь. Шерсть у неё жёлтого цвета, грива и хвост – русые, посечённые. Из-под чёлки вниз к носу спускается полоса наподобие белой ленты. Удлинённые ноздри похожи на человеческие уши. При фырканье она раздувает их, и кажется, что на нос ей падают большие чёрные очки газосварщика.
Жила Лыска на клиновидном клочке земли, что образовала Волга и её усынок. Не бедна была природа, где она кормилась. Житняк рос кулижками, голубой кучерявой дымкой покрывала луг полынь, ещё не цветущая, а меж неё торчал иглами пожухлый ковыль. Возле дороги, к пляжу, рос подорожник большой, разложив листы, похожие цветом на полосатые арбузики. В стороне лягушачьими любопытными глазами смотрел на мир спорыш, в низинках, ближе к Волге, кистями винограда зацветал горец почечуйный. Словно зелёными сосновыми шишками, увесил кустарник хмель. Кое-где, в пойме усынка, подсолнухом розовым цвела валерьянка. В заливных местах выделялся розовой морской звездой золототысячник зонтичный. В кустарнике, словно цветочная капуста, угнездились на бузине чёрной её цветы. На сыром месте маленькими сосенками рос хвощ полевой, кучными грибами ложного опёнка держала на тонких ножках на своём стволе цветы пижма обыкновенная. Попадался, хотя и редко, на этом участке татарник поникший, светя огромными красновато-фиолетовыми мячиками. По глинистым берегам росла мать-и-мачеха, лопушась своими листьями, лохматилась зелень стебля беловато-серым липучим налётом. Словно гусиные перья, выбрасывал из ствола листья тысячелистник обыкновенный, держа наверху зонтики цветов. Ромашка, словно угадывая желание влюблённых, цвела в июне, похожая на яичницу – белую с жёлтыми сердцевинами. Чёрными и розовыми, фиолетовыми колокольчиками будто звенела медуница – возле кустарника, у воды, словно рыбак выставил там сторожевые колокольчики. Вырвешь цветок из колоколовидного гнезда, откусишь беловатый кончик – и тут же полость рта наполняется сладким медвяным вкусом. Рядом, похожий на медуницу пурпурно-фиолетовыми цветками, растёт орешник лекарственный. Недалеко зацвёл девясил высокий, усыпав всё вокруг ананасовыми коробочками. Как будто зелёными рогами прободав землю, потянулись к солнцу зачатки других побегов. Сине-фиолетовыми маленькими птичками облепили стебель цветы борца высокого.
Одиноко стоят груши, зеленея лампочками недозрелых плодов. Растут здесь и дикие яблони, вокруг – трава с чечевичными листьями, название которой никто не знал. Говорили, что, засохнув, она хорошо горит. Возле домиков также зеленела мурава.
Лыска не роптала на свою судьбу. Летом жевала траву своим почти беззубым ртом. Остался лишь один зуб, но он раскрошился и только мешал ей есть. У бедняги болели от холода и сырости ноги, потому она не любила воду. На старости лет никогда не купалась, хотя жила рядом с заливом. Грустная, часто стояла, смотрела на воду и думала: «Вот бы, как в молодости, переплыть через реку». На том берегу манила её своей зеленью люцерна. Дурманящий запах бил ей в ноздри. Она фырчала, трепетала губами, роняя с них капли слюны. «Нет, не поплыву, кости потом будет ломить. Лучше я поем похуже траву, но побольше. Затем подремлю, стоя в тени, а то и позволю себе прилечь», – думала лошадь. Эту роскошь она позволяла себе редко. Ложилась со стоном от боли в теле, а утром не менее тяжёлым для неё был подъем.
Её постоянно мучило ощущение голода. Беззубый рот не так быстро, как в молодости, наполнял живот. Иногда она даже сердилась на своё брюхо, раздражённо пеняла ему: «Утроба ты ненасытная, всю жизнь я на тебя работала, гнула хребет, носила хомут на шее, получала по заду кнутом, тащила в оглоблях тяжёлые возы, упираясь своими больными ногами, а теперь уже не в силах тебя кормить». Но, как только она выполняла свою угрозу, так чувствовала, как от голода слабеет, и тут же нарушала свой запрет.
Зимой Лыска промышляла, была добытчицей. Своими больными ногами она не могла разгребать снег и щипать под ним траву, поэтому пыталась прорваться к скирдам на селе. Но её гнали прочь, обзывали «старой клячей», говорили: «Чтоб ты сдохла, никому не нужная!», и т. д. Она взвизгивала, будто понимая оскорбления, прижимала уши и пыталась припугнуть людей. Но у них было одно страшное оружие. Лыска познала его ещё в молодости, когда ей делали укол, загнав в клеть. Для этого конюх припирал её к стенке вилами, помогая ветврачу. Лыска пятилась назад, но привязь не пускала её. И она дёргалась, чувствуя, как в ягодицы упираются сразу четыре иглы. Но потом стояла смирно. А по окончании убегала побыстрей куда-нибудь подальше. Хотела быть в табуне. Но лошади били её, кусали, не давали есть. А долженствующий следить за порядком жеребец не обращал на это внимания. Иногда он подходил, обнюхивал её. Подымал верхнюю губу, обнажая свои мощные зубы. Он пытался унюхать в ней хотя бы долю тех запахов, из-за которых он позволял кобылам в табуне делать, что хошь, занимаясь с ними лошадиной любовью по два-три дня. Правда, Лыску защищал старый мерин-тяжеловоз. Он молча становился между ней и лошадьми. Все затихали. Но другие лошади быстро выщипывали траву, так что Лыске почти ничего не доставалось. И она уходила из табуна. Брела по глубокому снегу в поле. Там, в омётах, насыщалась столько, сколько душе заблагорассудится. Домой возвращалась уже к ночи. Стояла, дремала. Её родные дети и внуки жаловались.