Он проснулся оттого, что вокруг него плавал – то появлялся, то исчезал – какой-то огонёк и доносился еле слышный невнятный бубнёж. Он плохо помнил, что произошло прошлой ночью, но ноги сами принесли… Конечно, в бабкин дом. Бабка! Вот кто гундосит над самым ухом – и без её кряхтения противно.
– За гранью скрываю, под воду опускаю, в землю прячу… – доносился глухой бабкин голос.
Он шевельнулся, и это не укрылось от бабкиного слуха.
– Дебил, – выстрелила в него словом бабка и продолжила: – Что сотворено, от глаз чужих сокрыто, от происков врагов спрятано. Никому той воды не переплыть, того воздуха не перелететь…
Показалась её сгорбленная спина, в руках бабка держала горящую свечку.
– И не вздыхай тут, ирод. Вздыхает он…
Он лежал, застыв в том оцепенении, которое бывает, когда надолго уснул в неудобной позе: всё болит, лежать дальше невозможно, но и распрямиться тоже, так как каждое движение приносит только новые болезненные ощущения. Голова раскалывалась, во рту словно кошки нагадили. Но если он у бабки, значит, пришёл к ней чуть тёпленький, наверное, перевалился через порог и ушёл в отключку. А ноги к бабке сами принесли, ну потому что бабка – это бабка: нервы потреплет, но опохмела даст и из дому не выставит. Он и раньше всегда к ней приходил, если что. А если ругает, то произошло что-то нехорошее и он в этом виноват.
– Закрываю глаза врагам его на все дела его, – бубнила бабка, – покров кладу непроглядный. Аминь.
Бабка погасила свечку и наклонилась к нему:
– Сучонок ты безмозглый. Не тебе помогаю – себе помогаю, запомни. Кровь у нас с тобой одна, кто кровь свою предаст, тому работы не будет. Отлежишься – и иди, чтобы глаза мои тебя не видели. Сам ни в чём не признавайся, если спрашивать будут. Тогда и не узнает никто. Говнюк, прости меня господи.
Да что она вообще несёт? Какой это работы у неё не будет? Будет, ещё как будет. Знает он, чем бабка занимается. Пока дуры в деревне не переведутся, у неё той работы будет не переделать вовек.
– В последний раз тебе помогаю, – прошамкала бабка. – Пока на тебя кто-то не укажет, никто не узнает, что на тебе отвод есть. Кто знает, сколько уж ты сам продержишься…
Последнее слово бабка произнесла наполовину беззубым ртом как «продёрзисся».
– А лучше кончай тут блукать, хватит самогонку халкать. Хорошо, что заявление в институт подал. Сдавай экзамены и живи как человек. Не мелькай здесь. Отвод отводом, но ты и сам сиди, как мыши под веником.
Бабка произнесла «мыши» как «мыси». Зубы все уже съела, а ещё кого-то строит из себя. Он мысленно послал бабку куда подальше. Ох уж эти её вечные присказки, эти нравоучения… Сама как пень дремучая, живёт всю жизнь в деревне безвылазно, а туда же: институт, город, учись…
Хотя… Может, она и права, теперь подальше надо от всей этой… Что там вообще случилось-то? Так голова трещит, что-то помнит, что-то не помнит.
Сколько он себя знал, с самого детства ноги в минуты любой горести сами приносили его к бабке. Бабка была ему неродная. Своих детей у неё не было, но был брат. Сын бабкиного брата стал его отцом, точнее, заделал матери ребёнка и свалил куда-то искать лучшей жизни. Бабка мать сильно не привечала, но с ребёнком на первых порах помогла. А потом, когда он подрос, наказала ему безо всякого стеснения к ней в дом приходить «случись что» – прямо так и сказала. Он и приходил. Отъедался, отсыпался, отмывался после драк с одноклассниками, нёс бабке свою детскую печаль. Не раз замечал, как бабка уходила за занавеску, якобы за гостинцем, а сама там пошуршит-пошепчет, а потом говорит: «Ну, иди себе, не рассиживайся», выносит ему какую-нибудь «дунькину радость» – самые дешёвые карамельки из сельпо – и выпроваживает. Он уходил, и на душе как-то полегче становилось, и как бы бабкин пригляд за собой чувствовал – мол, отца нету, но есть бабка, стоит и за ним какая-то сила, хотя бы и бабкина, не очень ему понятная. Бабку в деревне уважительно побаивались: за спиной старались не обсуждать, в гости особо не звали, по-соседски не привечали, если она проходила рядом, то замолкали. Но если что было надо, тайком шли к ней, неся подношение – деньги или продукты. После похода к бабке его несколько дней никто не трогал и не задирал, словно отшептало всех недругов.