Пошел в школу креативного письма я не из тщеславия и не из жажды славы, наград и гонораров.
Я пошел туда, потому что мне куда-то надо было пойти, а как верно подметил герой одного произведения, у каждого человека должно быть место куда можно пойти, это во-первых.
Во-вторых, мне было любопытно узнать, чему же там учат и как вообще можно научить человека сочинительству за пару месяцев.
Ну, и в-третьих, я очень люблю литературу и всегда хотел писать сам.
Мои первые литературные опыты были связаны с поэзией.
Были они в самом нежном возрасте, и были крайне неудачными, настолько неудачными, что я не сохранил ни одного клочка бумаги со своими стихами.
Пробовал стать поэтом я в ту эпоху, когда компьютеров еще ни у кого не было и все писали по старинке.
Мои стихи мне самому не нравились ужасно.
Помню, что я радовался, когда мне удалось удачно зарифмовать две строки так, что в конце первой было слово «ангажимент», а в конце второй – «медикамент».
Это было для меня настоящее торжество, прежде всего потому, что мне удалось избежать глагольной рифмы, которыми я грешил постоянно.
Наряду с этим мое личное торжество усиливалось тем фактом, что две эти строки были не просто зарифмованы, а несли в себе ясный смысл, и плавно переходили одна в другую.
Сейчас я не могу привести их на память, помню только, что смысл был в том, что я ангажировал девушку на танец, после которого в душе родилась болезнь любви, от которой я искал, но не нашел медикамента, или что-то в этом роде.
Трагедия случилась позже, когда после многочисленных попыток мне так и не удалось прирастить к уже написанному даже пару вменяемых строк, дабы из них могло бы составиться хоть самое короткое стихотворение.
Бросив неоконченным стих, я решил попробовать взяться за другую тематику.
Помню, я упорно трудился не один час писал вычеркивал и снова писал.
Потом окладывал бумагу и ручку и шел читать кого-то из великих поэтов, то ли Есенина, то ли Лермонтова, чтобы напитать душу впечатлениями и вдохновиться.
Затем снова возвращался к своему письменному столу и брал уже не ручку, а стальное перо с чернилами для большей одухотворенности творческого процесса, и пробовал писать сызнова.
И снова мне казалось, что поэзия по поначалу поддавалась, и первые строки выходили весьма неплохи.
Опять же, не могу, к величайшему своему сожалению, сейчас привести их по памяти, помню только, что там было что-то про созидание наших сердец в первой строчке, далее мысль о созидании развивалась успешно, звонко и ритмично в двух следующих строчках, которые меж собой успешно рифмовались, и завершалось все фразой «нашей жизни конец», которая давала рифму с созиданием сердец из первой строчки.
Это был настоящий успех, и я радовался как ребенок, потирал руки и даже притопывал от удовольствия.
Но радость моя была не долгой, поскольку скоро наступил кризис и я снова обнаружил, что развить успех никак не получается.
Новые строки не хотели рождаться, хотя я, не жалея себя старался вытянуть их из тьмы небытия к свету формулировки.
Но, увы, дело не двигалось, масса стиха никак не прирастала, что я ни делал.
Это был первый тяжелый удар судьбы в моей жизни.
Я чуть не плакал.
Задыхаясь собственным разочарованием, я открывал томик Пушкина и читал, читал, читал до одурения, пробуя уловить его методу, стараясь постичь почему у него получается, а у меня нет.
Порою поэтический успех был уже готов состояться, но в последний момент он цеплялся, как о подставленную кем-то подножку, за последнюю строку и падал, ломая едва возникшие крылья:
«Как собака затоскую
Разобьюсь об твой мираж,
Солнце хлынет в мастерскую…» -
– «Первая строка создает весь рассказ.
Это как камертон, который задает тон всему произведению», – говорил нам сиплый баритон очень упитанного мужчины с неаккуратно постриженными усами.
Мужчина был одет в джинсовый костюм и занимал большое кресло с высокой спинкой, стоящее в центре комнаты.
У него была большая голова и круглое, блинообразное лицо с пухлыми щеками.
Хитрые его глазки были на выкате и имели хитрое и глумливое выражение.
Он представился нам как Лев Дмитриевич Козлов, что для меня значило не больше, как если бы он представился Дмитрий Львович Баранов, имя ничего мне не говорило совершенно.