Звали её Искра. Рыжие, как огонь, её волосы, откинутые, будто ветром, на сторону, светились даже в ночи.
В том уверял нас Серёга, внук Таисии Малышевой, суровой, молчаливой женщины, чьё слово для всех живущих в деревне с чистым, будто промытым, названием Речица, значило не меньше, чем слово, взятое из писаного закона.
То, что Серёга вырос под суровым приглядом бабки Таисии, каким-то самостийным образом возвышало его среди деревенского мира. И когда Серёга говорил, что видел, как жарко светились в ночном лесу волосы Искры, и вся она светилась, словно огонь, ему верили, потому что все мальчишки, как и сам Серёга, были влюблены в неё.
Такая вот, на удивление, не знакомая нам Искра вдруг появилась перед нами. Встала, сощурив свои зелёные, нам показалось почему-то, золотисто-зелёные глаза, смотрела вприщур на наши тяжело отвисшие над штанами рубахи – у каждого была за пазухой наворованная с чужих огородов морковка.
– Так, – сказала Искра, глаза её в гневе распахнулись, и вся зелень лесов, среди, которых мы жили, померкла перед зеленью ослепивших нас глаз.
– Так, – повторила тихо Искра. – Кто-то спину гнёт над грядками, а кто-то, как лесные тати, крадут чужое добро себе на забаву? Это что, такой у вас закон – брать не своё?!
С минуту мы стояли, окаменев от её дерзости. Самый маленький из нас, Колька-Горюн, заискивая перед Серёгой, пискнул:
– Видали мы таких!.. – и мы дружно повторили: "Таких мы видали!"
А вот сейчас, из многих прожитых лет возвращаясь мысленно к тому дню, часу, минуте, честно скажу: в душе каждый из нас ошеломленно подумал. – Нет, такой мы ещё не видали!..
Искру, как девчонку, мы знали, росла она в нашей деревне. И в классе с нами сидела – заморыш с конопушками на щеках, не пойми какого цвета волосами, заплетёнными в две куцые косички, да ещё с бантиками из пёстрых лоскутков. Была она в классе, и вроде бы не была, по крайней мере, для нашей боевой мальчишеской ватаги. Мы жили в одном мире, она – в другом. Больше на лавочке у дома с книжечкой сидела, да с сеструхой, что на учительницу в городе училась, по-за деревней в летнюю пору послушно гуляла, подлаживаясь под городскую. В общем, пока мы учились и вольничали, для нас её не было.
И вот, пожалуйста, когда мы стали обходиться своим умом, явилось перед нами божье чудо!
– Иди-ка ты… – сказал сквозь зубы Серёга, он был из мальчишек независимых, выше воли ничего для него не было. – А то…
– Что – а то? – Искра ещё больше прищурилась, глаза её снова вызывающе сверкнули. – Синяков навешаешь? Эх, ты, че-ло-век!..
В ту нашу первую встречу, состроив презрительные рожи, мы прошествовали мимо. Колька-Горюн в своем постоянном усердии даже толкнул Искру плечом.
Было у нас правило: всё добытое на чужих огородах – моркву или репу – никто не смел съесть просто так, достать из-за пазухи и схрупать. Всё добытое бросали в омут, где всегда купались. И, только занырнув и подцепив со дна добычу, каждый из нас мог распорядиться той же морковкой. Стараясь друг перед другом, мы с азартом ныряли, и минуты эти для нас были торжеством ловкости и силы.
В тот день, когда Искра встала на нашей дороге, всё пошло наперекосяк: как ни старались мы шуметь и держаться, как будто назло кому-то, – азарта не получалось. Будто защёлка какая-то соскочила, прикрыла наше веселье.
Серёга первым вышел из воды, уткнулся в траву, лежал молча. Притихли рядом и мы, ждали, что скажет Серёга. Он ничего не сказал. Поднялся, бросил угрюмо:
– Ладно, пошли…
И увёл нас от реки в луга, где мужики косили.
Во второй раз Искра перешла нам дорогу, когда мы только-только вошли в своё обычное, боевое, состояние. Из трубок дягиля наделали ружья и плотными, зелеными ещё плодами рябины палили так ловко, что пришибали мух на бревенчатых стенах изб. Как-то, собравшись у реки, мы устроили настоящую войну со стрекозами. Колька-Горюн крикнул: