Последний пиктский шаман стоит на своей скале
И видит, как тысячи тел растут на пустой земле.
Одни говорят – придурок, другие твердят – друид,
Смугл, коренаст, потрепан и неказист на вид,
Он видит:
Драконьи зубы проклюнулись,
Каждый из них ядовит.
«Римляне, – он бормочет, – и те, из-за южных гор,
И те, от высоких лодий, чье мясо любит топор,
И черные воины, много, и желтые, как река —
Ярятся, льются, стремятся, окрашивают облака
В кровь, здесь ее по колено примерно.
Она едина, темна, глубока».
И речь шамана, гортанна, твердит у него внутри,
Что племя любое напрасно, откуда ни посмотри,
Что семя любое летуче стелется по земле,
Сливается с ветром, вьется, истаивает в золе —
Но пиктский шаман
Последний
Стоит на своей скале.
«Мы спали во тьме до срока, а после, спеша, взросли,
Нас вытолкнуло дыханье стонавшей нами земли.
И деды падут, и внуки, сожрем и этих, и тех,
Дети Богини мертвых не имут иных утех —
А только убить другого, сгнить, превратиться в текст».
И так он стоит, мертвея, над морем из пьяных нас,
Лютых от крови пращуров потомков бессчетных рас,
Нам имя голодный хаос, гулки мечи наши и голоса —
И по щеке шамана тянет свой путь слеза.
А что после нас останется?
Вереск, кровь, небеса.