Гений

В тот вечер Бабка Марфа сидела в своём кресле, укутанная в поношенный плед, и смотрела на экран телевизора. Кресло было насквозь пропитано запахом старых обоев и прокисших помоев из ведра под раковиной. Голос диктора лился, как мутный ручей, рассказывая о Перестройке, о новых надеждах и старых проблемах. Но слова эти казались далёкими, словно доносились из другого мира, где время текло быстрее, а люди жили иначе.

Марфа вздохнула, потянулась за ведром. Помои плескались внутри, как тёмное, вязкое море, напоминая о том, что жизнь – это бесконечная череда мелких забот. Она надела тапочки, взяла ведро и вышла на лестничную площадку. Мусоропровод ждал её, как всегда, чёрной дырой в стене, готовой проглотить всё, что ей больше не нужно.

Она уже собиралась выбросить мусор, как вдруг услышала звук. Слабый, едва уловимый, но от этого ещё более пронзительный. Крик. Нет, не крик – скорее, жалобный писк, как у котёнка, заблудившегося в темноте. Марфа замерла, ведро в её руке дрогнуло. Она прислушалась. Звук повторился, но теперь он был громче, отчаяннее.

«Кошка, – подумала она. – Наверное, кто-то выбросил котёнка. Опять!».

Но что-то в этом звуке заставило её сердце сжаться. Она опустила ведро на пол, подошла к мусоропроводу и заглянула в чёрную пасть. Там, в глубине, что-то шевелилось. Что-то маленькое, живое. Марфа протянула руку, хотя знала, что это безумие. Её пальцы дрожали, когда она нащупала свёрток, лежащий на мусорном засоре в трубе на полпути к пропасти.

Она вытащила его, развернула тряпки, и тогда её мир перевернулся. Это был не котёнок. Это был младенец. Крошечный, красный, с закрытыми глазами и слабым криком, который теперь звучал громче, настойчивее, как будто он знал, что его нашли.

Марфа стояла на лестничной площадке, держа на руках этот свёрток, и чувствовала, как время вокруг неё замедляется. Где-то внизу хлопнула дверь, кто-то засмеялся. Она не знала, что делать, но её руки уже сами знали. Они прижимали младенца к груди.

В детском доме готовились к встрече Нового Года. Старые полы мыли, с кухни потягивало варёной капустой и чем-то ещё – чем-то, что нельзя было назвать, но что всегда витало в воздухе. Петька сидел на полу, скрестив ноги, и смотрел на чёрный экран выключенного телевизора. Его глаза были широко раскрыты, словно он видел что-то там, в этой пустоте, что-то, чего не видел больше никто. Его губы шевелились, и из них вырывались слова, громкие, настойчивые, как будто он хотел, чтобы их услышали где-то далеко, за пределами этих стен.

– С Новым Годом! С Новым Годом! – кричал он, и его голос отвратительно звенел, как стекло, разбивающееся о каменный пол.

Воспитательница, женщина с усталым лицом и руками, вечно пахнущими хозяйственным мылом, подошла к нему, положила руку на плечо.

– Петька, хватит. – сказала она мягко. – Успокойся, даже отмечать ещё не садились.

Но Петька не слышал её. Он продолжал кричать, как будто его слова могли изменить что-то.

– С новым годом! С новым годом! – продолжал он в исступлении.

Другие дети, те, что постарше, уже начали злиться. Они переглядывались, их лица искажались гримасами раздражения. Петька был не таким, как они. Он был странным, другим, и они не могли этого понять. А то, что они не могли понять, они хотели спрятать, запереть, чтобы это не мешало им жить. Дети дождались, когда воспитательница вышла из комнаты.

– Давайте закроем его в кладовке, – предложил кто-то, и голос его звучал как приговор.

Петьку схватили за руки, потащили по коридору. Он не сопротивлялся. Его крики стали тише, но не прекратились. Они звучали, как эхо, как будто он знал, что это его последний шанс быть услышанным.

Дверь кладовки захлопнулась. Темнота поглотила его. Петька сел на пол, обхватил колени руками и продолжил кричать, но теперь его голос был глухим, приглушённым стенами.

– С новым годом… с новым годом…

За дверью слышались шаги, смех, голоса. Дети бежали в актовый зал, где уже наряжали ёлку, где чистили мандаринами и разворачивали конфеты. Они оставили Петьку в темноте, как ненужную вещь, как что-то, что не вписывалось в их праздник.