Дым империи

В оформлении обложки использован фрагмент картины Аристарха Лентулова

* * *

Всему свое время,
и время всякой вещи под небом:
…время разбрасывать камни,
и время собирать камни;
время обнимать,
и время уклоняться от объятий…
Екклезиаст

«А дым империи мне сладок не всегда…»

А дым империи мне сладок не всегда.

Колотит в стёкла зимняя вода,

Запретный смысл пытается морзянкой

Мне передать. И этот вечер зябкий

Наутро обещает корку льда,

Но вывернуто время наизнанку.

А дым империи, а выхлопы машин,

Мороженые профили мужчин

И капюшоны их безликих спутниц…

И путаница гласных, и распутиц

Печальный опыт. Визг и стоны шин

Проглочены глухим пространством улиц.

Последним пламенем вечерних фонарей

Горит моя империя. И с ней

Не просто ни бороться, ни расстаться.

Бахвалятся деревья зимней статью,

Но пальцам отмороженных корней

День ото дня становится больней.

Севера

Река Яна

Там, где мамонты ворочаются в мерзлоте,

Там, где древним змеем тёзка моя течёт.

Сотням тысяч оленьих горячих тел

Потеряет счёт обмороженный чёрт.

Как давно я выжил в этих местах —

Лена, Яна, Индигирка и Колыма.

По воде идёт онемевший страх,

Это дышат в спину зима и тьма.

Что-то молодость моя молчит подо льдом,

Где прошедшая жизнь – по воде круги…

Мы по ранней шуге катерами идём

От посёлка Северный до Усть-Куйги.

Выгибает реку хан-рыба таймень,

Впереди как небыль – аэропорт.

Заглуши мотор, и веслом табань,

На прощанье спирта плесни за борт.

Ледяная крупа мне стучит в окно,

Спирт из фляги рухнет туда, в живот…

Только Северный сгинул давным-давно,

Ну, а Усть-Куйга – ничего, живёт.

Енисейское

Расскажу, как я не мог прибиться к берегу:

Енисей меня крутил-вертел отчаянно,

И спина его была от пены белая,

И осталась позади тоска причальная.

А я сломанным веслом, дуря, размахивал,

Песни пел, и слёзы лил разменной мелочью.

От Игарки ельник мне, сойдя с ума, кивал,

Я бы Богу помолился – не умел ещё.

Как я спасся, как я выгреб, как лежал в траве,

Как товарищи вливали водку в глотку мне,

Всё забыл, остались только крохи жалкие,

Стариковские мои огни болотные.

И увидеть не помогут ни одни очки,

Как несёт меня тугой поток на лодочке,

Как висит вся жизнь моя на тонкой ниточке,

Как бежит мой друг по берегу в пилоточке…

Кирпичный завод

Когда колёса долбят: «Ухта, Инта, Воркута…»,

Кому охота ехать в гиблые эти места?

Но саднит моя память, до боли свербит, дерёт:

Стучат, кричат колёса про старый кирпичный завод.

В тридцати километрах от этой твоей Воркуты,

Где горят мосты, где снега чисты, а дома пусты,

Где речка Юньяга до дна

застыла в пространстве густом,

Лежит мой родич, еврей —

под простым православным крестом.

Их в тридцать восьмом уравнял трибунал,

побратал расстрел —

Пятьсот мужиков, пятьсот затоптанных в землю тел.

Не выдалось сгинуть моей родне на большой войне,

Потом за всех мой отец отвоевал вдвойне.

Как стоял я, вчерашний солдатик, и плакал о том…

Как хватал этот горький воздух обветренным ртом…

И северный ветер выл,

и каменный воздух стыл —

И горели мосты, но снега оставались чисты.

Григорий

Бывший вор Григорий (знаю, бывших воров не бывает),

Жил в забытом балке на границе тундры и леса.

По наколкам на сморщенной коже

читалась судьба кривая,

А якутская малица как от парши облезла.

Сколько лет ему было —

двадцать пять, пятьдесят или триста…

Он ушёл от людей,

прислонился к зверью и деревьям.

Не боялся морозов, полярных ночей и риска,

И казалось – он вырос здесь, словно коряга, древний.

Бывший вор Григорий свалил по снежку оленя,

Под балком вырыл погреб, набил его льдом и рыбой.

Только чая и хлеба, да махорки для зимней лени

Не хватало ему… «Солдатики, вы помогли бы!»

Я его приручал, как шального полярного волка,

Пил чифирь, слушал байки, и он становился добрее.

Угощал пацанов на морошке настоянной водкой

И всё шутки шутил про морозоустойчивого еврея.

Уезжали, когда эта тундра от края до края

Синим, красным цвела, словно вынырнула из мрака…

Следующая страница