Глава первая
Регент благодетельствует
Скончалась императрица Анна Иоанновна в своем петербургском Летнем дворце, оттуда же должно было последовать и ее погребение. На другое утро по ее кончине, 18 октября 1740 года, младенец-император Иоанн Антонович был перевезен в Зимний дворец, вместе с ним переселились туда и его молодые родители – принцесса Анна Леопольдовна и принц Антон-Ульрих. Регент, герцог Бирон, еще накануне заявил, что сам он не покинет Летнего дворца, пока тело незабвенной монархини находится еще там и не предано земле.
По этому поводу обер-гофмаршал граф Левенвольде счел нужным еще раз переговорить с регентом. Когда дежурный паж пригласил его в герцогский кабинет, Бирон сидел еще за утренним кофе в своем светло-голубом шлафроке с оранжевыми лацканами и обшлагами. Он вообще любил яркие цвета, а голубой и оранжевый были к тому же цвета родной его Курляндии.
«А черная одежда была бы теперь все же пристойнее», – подумал про себя гофмаршал, и ему невольно вспомнилось известное острословие: «Для чего наружные знаки печали? Была бы душа черна!».
Но он поспешил отогнать от себя нечестивую мысль и с почтительностью прикоснулся к протянутой ему руке. Пожелав регенту доброго утра, он осведомился, не переменил ли его светлость своего вчерашнего намерения пробыть здесь, в Летнем дворце, до похорон.
– Что мною раз решено, – был ответ, – то отменено быть не может.
– Я и не посмел бы понапрасну беспокоить вашу светлость, – заметил Левенвольде, – если бы не обычай русского народа поклоняться праху царствующих особ, а по наведенной справке тело усопшей особы выставляется публично в течение не менее шести недель.
– Дабы всякий желающий мог исполнить свой христианский долг? Вполне одобряю. И мы назначим для сего не шесть, а целых десять недель! На какой день придутся тогда похороны?
Обер-гофмаршал подошел к висевшему над столом стенному календарю и стал рассчитывать.
– Ну? – спросил Бирон.
– Придутся они на двадцать шестое декабря, то есть на второй день Рождества, но тогда ведь не хоронят…
– Гм… Так, скажем: двадцать третье декабря, дабы на другой день в рождественский сочельник вся Россия могла единодушно вознести свои молитвы за упокой души обожаемой царицы.
– Слушаю-с. А до тех пор ваша светлость так и не выедете отсюда?
– Ни я, ни мое семейство. Здесь же будет собираться и особая комиссия для разработки формы придворного траура и всего церемониала погребения. Вы, Левенвольде, составьте мне нынче же к вечеру список членов комиссии, а также подробную справку о тех милостях, которые прежде даровались народу при перемене правления.
– Ваша светлость все ведь предусмотрите! – почел долгом умилиться обер-гофмаршал. – Народ будет благословлять вашу доброту…
– Эх, милый мой! К чему эти фразы? Мы оба прекрасно знаем, что русский народ нас, немцев, терпеть не может.
– Простите, герцог, не всех немцев. Фельдмаршала Миниха, например, вся армия очень любит…
Бирон досадливо поморщился.
– Ну, так нас, курляндцев! – поправился он. – Народ цепной ведь пес, который рычит на всякого пришельца. Вот мы и бросим ему кость.
– Смею заметить, что против вашей светлости настроен не один только простой народ, но и многие из высших слоев общества до сенаторов и самой принцессы Анны включительно.
– Мы никого не обойдем, а принцессу да и цесаревну облагодетельствуем теперь же.
Герцог позвонил в колокольчик. На пороге вырос саженный камердинер-курляндец.
– Что угодно вашей светлости?
– Одеваться!
Первый выезд Бирона был в Зимний дворец к молодой матери государя. С отменной, невиданной еще любезностью он возвестил ей, что определил ей годового содержания 200 тысяч рублей, а когда принцесса попросила еще назначить к ее особе гофмейстера, он выбрал для должности камергера при ее сыночке молодого графа Миниха, к которому очень благоволила как сама принцесса, так и ее гоффрейлина и первая фаворитка Юлиана Менгден, свояченица Миниха.
После этого герцог поехал к главе русской партии цесаревне Елизавете Петровне, чтобы обрадовать и ее назначением ей дополнительного годового оклада в 50 тысяч рублей. Но цесаревна его не приняла, и ему ничего не оставалось, как затаить до времени свою злобу и ехать дальше. Он велел кучеру везти себя в сенат.