Дорога из Альтуны, штат Пенсильвания, до Рокленда, штат Мэн, на «грейхаунде» занимает двенадцать часов тридцать три минуты, включая три остановки в местах, где вы вряд ли захотите воспользоваться туалетом, пока не выяснится, что выбора нет. И все же первая часть пути проходит терпимо – в распоряжении Кристи Тернер два сиденья. Через шесть часов в Нью-Хэвене у нее появляется сосед. Бобу шестьдесят с гаком, и он очень хочет поболтать о своей внучке, с которой едет знакомиться, и о группе «Криденс»[1], которую обожает. И неважно, что автобус отправился из Альтуны в одиннадцать вечера, а сейчас пять утра.
Вы разве не видите, как я устала? – хочется сказать ей. Не видите, что у меня горе? Конечно, Боб не видит. Горе не носят на груди, как скаутскую нашивку. Кристи скатывает толстовку, сует под голову и, отвернувшись от Боба, проваливается в сон.
Помимо горя, Кристи везет с собой в Рокленд семьсот шестьдесят один доллар наличными – последние свои деньги, – спортивную сумку, которая лежит под сиденьем впереди, телефон, бейсболку из ресторана, откуда она недавно уволилась, долг по медицинским счетам на двадцать семь тысяч долларов и конверт, который мама передала ей за день до смерти. В конверте – письмо, и, хотя Кристи помнит его наизусть, оно будет с ней всегда, всегда, когда понадобится, как счастливая монетка или кроличья лапка.
За два дня до смерти мать Кристи, Шейла, очнулась от морфинового тумана и почти на минуту стала прежней, какой Кристи ее помнила: слегка потрепанной жизнью, но бойкой и прямолинейной.
– Я знаю, тебе было непросто, моя хорошая. Я хотела дать тебе больше. Прости, что я так подвела тебя.
Кристи легла к ней на больничную койку и обняла, как в детстве, когда в мире не было никого, кроме них двоих. Объятия ощущались иначе. Шейла растаяла от рака, ничего не осталось от ее великолепной груди, стройной талии, пышных бедер. Она весила меньше ста фунтов, и все это кости.
– Перестань, – сказала Кристи. – Прошу, перестань.
Что бы мама ни говорила, Кристи подвела ее гораздо больше, чем та ее.
Когда автобус подъезжает к остановке в Рокленде, Кристи открывает глаза. Три года назад она оставила Джесси на диване в Майами-Бич – он лежал в отходняке, накачавшись чем-то накануне. Ей снилось, что он был в маминой палате, выдергивал все подряд вилки из розеток и Кристи пыталась его остановить, но вошла медсестра Джеки в своем синем хирургическом костюме, как всегда со стетоскопом и невозмутимой миной на лице, и стала успокаивать Кристи.
– Поймите, надо уметь отпускать, – сказала медсестра Джеки. – Таков круг жизни.
Боба нет – сошел в Портленде, а Кристи, наверное, проспала. Она собирает вещи, нащупывает в кармане письмо, проверяет в сумке конверт с деньгами и сходит по трем ступенькам вниз навстречу неизведанному.
Тут же она окунается в дух гавани. Это приятное погружение. Вода пахнет совсем не так, как в Майами-Бич и тем более в Альтуне, где нет океана. Здесь вода солоней. Живей, чем во Флориде. Автобусная остановка служит еще и лодочным причалом. Лодки повсюду. Вот лодки в сухом доке, вот лодки в воде, вот объявление «Паром до Виналхэвена», вот американский флаг. А вот человек в рабочем комбинезоне, смотрит прямо на Кристи.
– Выглядишь какой-то потерянной, – говорит он. – Может, помочь чем?
Чем мне поможешь, думает Кристи. Подскажешь, как выбраться из долгов? Перестать горевать?
Глаза у человека добрые.
– Где тут кофе? – спрашивает она глухим голосом.
– С заморочками или обычный?
– Без разницы.
– «Данкин Донатс» вон там. – Он указывает направо. – А в центре, – указывает налево, – «Пекарня Атлантики» или «Рок-Сити».
– Спасибо.
Она делает глубокий вдох и поворачивает в сторону центра. И вдруг, впервые с тех пор, как она лежала на больничной кровати и ей в щеку впивались острые мамины ключицы, чувствует, что все еще может наладиться. Пусть не сейчас, но однажды. Что вселило в нее это чувство, глаза того человека или начало нового приключения? Или что-то другое, неясное?