Я не из тех безотцовщин, которым врут, будто их папа – космонавт. Я из тех, кто в шесть лет уже точно знает: у его отца была другая семья, и он был готов заплатить, чтобы ты не появилась на свет.
Моим воспитанием по очереди занимались все, кто мог выкроить на это время: бабушка, мама, тёти, двоюродные братья, их жёны, отчим – каждый из них оставил след в моей личности. Иногда это был шрам.
Мне почти тридцать. И только сейчас я, как сапёр на минном поле, шаг за шагом учусь жить. Каждый день я понимаю, чего мне не дали в детстве. Я не о куклах и не о новых кроссовках. Я о вещах посерьёзнее – о праве на голос, на слабость, на страх.
Моё счастливое детство закончилось рано. В восемь лет в мою жизнь вошёл отчим. Он проник в мою душу, выжигая всё на своем пути. Он был тем, кого сейчас называют абьюзером. А если без модных слов – тираном, насильником и говнюком, замаскированным под «папу».
Моя бабушка была для меня опорой. Или светом в окне. Или, если честно, единственным взрослым, кто любил меня просто так. Без условий. Без «если ты будешь хорошей девочкой». Если бы не она, не знаю, выжила бы я или стала бы кем-то совсем другим – может, очередной жертвой в фамильном ритуале передачи боли из поколения в поколение.
Своих детей она не баловала. Строгая, холодная, даже жестокая – по рассказам, не по памяти. Со мной она была другой. В те редкие времена, когда мы жили под одной крышей, она ухаживала за мной, как за последним цветком на обочине после ядерной войны.
У меня были дикие, кудрявые волосы, как спутанные корни старого дерева. Бабушка вставала ни свет ни заря, чтобы распутать каждую прядь и заплести меня в порядок. Никто в садике и в школе не догадывался, что за этими идеальными косичками пряталось настоящее гнездо. А ещё – маленькая девочка, которая изо всех сил старалась быть хорошей.
Я не скажу, что мы жили бедно. Но когда в школе раздали анкету с вопросом: «Как бы вы оценили своё материальное положение?» – где-то между «на еду хватает» и «денег хватает на одежду» – я искала пункт: «берём продукты в долг в ближайшем ларьке».
Моя жизнь с бабушкой была не богата, но удивительно теплой. Я не чувствовала бедности, пока она была рядом. Чай без сахара, курица без кожи, макароны без подливы – это было моё меню, и оно мне нравилось. Не потому, что я следила за фигурой в восемь лет, как до сих пор шутит мой брат. Просто мои вкусы идеально вписывались в семейный бюджет.
Самым счастливым временем была наша тесная однокомнатная жизнь с мамой, бабушкой и моим двоюродным братом. Это было счастье на четырёх квадратных метрах. У меня были подружки, школа, резиночка, в которую я прыгала лучше всех, и чувство, что я – на вершине мира. Тогда я умела быть уверенной. Тогда я ещё не знала, как пахнет страх.
Я не была хулиганкой, но могла поспорить с отличником и победить в скорости чтения. Могла танцевать на кухонном столе и верить, что меня никто не остановит. Еще я верила в маму. Она работала много, но каждый свободный момент была со мной. И я любила её. Тогда. Без сомнений. Без анализа.
Всё изменилось, когда на её работе случилась авария. Она перепутала солярку с бензином, затапливая печку в сторожке. Всё вспыхнуло мгновенно. Пожар – как кара за усталость. Маму забрали в больницу с тяжёлыми ожогами ног. Я боялась потерять её. Ночами молилась кому-то свыше: пусть мамочка останется жива, пусть вернётся ко мне, хоть в бинтах, хоть на костылях, но живая.
Меня услышали. Мама вернулась домой.
Но это уже была не совсем она. Её кожа выглядела как блестящая янтарная конфета и пахла хвойной мазью. Она двигалась осторожно, как будто каждое прикосновение к полу – это контакт с болью. Но глаза… Глаза у неё светились. Не от счастья вернуться домой. От чего-то другого. От кого-то другого.
Вечерами она делилась с бабушкой историями – голосом взахлёб, как подросток после первого поцелуя. Я слышала эти разговоры украдкой, ловила обрывки. Имя не называлось. Но глаза горели.
– Ты теперь выйдешь за него замуж? – спросила я однажды, не выдержав.
– Это ещё бабка надвое сказала, – усмехнулась она.