За моим окном растет дерево.
Никакой тайны нет в том, что это за дерево: это береза.
Летом, когда ветер подрагивает в ее листьях, они сверкают солнцем, будто блики на поверхности воды, и мне чудится море. Я слышу хлопки волн, бьющих в отвесный берег, и шелест ползущего по песчаной косе вала. В голубой выси мелькают крылья чаек, высматривающих дохлую рыбешку…
И я готов поверить в реальность этой картины – такой живой и подвижной. Но чайки превращаются в белых голубей, до сих пор живущих на чердаке нашего дома, а береза вновь становится березой.
Другие ветры бродят в ее ветвях осенью. Они срывают серо-желтые листья, превращая древесные руки в плети. Бесформенной драной сеткой ловит береза облака на закатном небе, а мне мерещатся иные тени, я вижу иные сны.
Сны, в которых воздух пропитан гарью. Где топот копыт рассыпавшейся в атаке конницы сменяется чавканьем грязи под колесами увязшего в распутье обоза. Щелчок сорвавшегося листа под секущей плоскостью ветра – и вот уже головы сыплются вниз, в землю, сметаемые в единый ком со снегом и слезами последних дождей. Неживыми слезами.
А утром приходит зима. Обвисает рваной парусиной на тех же ветвях и, надышав на стекло ядом ледяного дракона, скрывает от моего взгляда Дерево.
Блуждает в прозрачных кристаллах солнечный свет – белый во льду и радужный на гранях оконного камня. Должно быть, мыслит себя вечным…
Или, может, это я думаю за него в сей час, когда вечерняя тень неотвратимо падает на город, подожженный закатом.
Но гаснут огни и расползаются бледные тона в морозной паутине, всплывает на внутренней стороне стекла мое отраженье. И тогда там, за ним, в этом невидимом заоконье, просыпаются мертвые тени звезд. Доносится протяжный вой, которым они приветствуют наступление ночи, и я слышу начало сказки:
"Долгой зимой, когда над равниной высоко и безжизненно стынут звезды, и одинокой высокой нотой вибрирует в воздухе волчья песня, скользили по снежному насту сани – без бубенцов, и даже олени, впряженные впереди, бежали беззвучно. Тусклым блеском полной луны переливался на спинах иней. И вьюга – всесильная дочь Богини – обходила их стороною, воя…"
Начертанный в снегах иероглиф. Стершееся лицо на старой монете. Пятнистая шкура борхесовского ягуара. Трещины в досках облупившейся калитки. Дендриты хрустальной воды на границе смерти и тепла. Блики и тени листьев – уже опавших, еще не родившихся…
Шепчет имена ветер, и нужно только прислушаться, чтобы уловить их. Только прислушаться…
Часть первая. Разрушитель
Зима догорала.
Из гнилых сугробов, оставленных ею в арьергарде, торчали обломанные древки брошенных в отступлении стягов – черно-коричневая щетина терновника с зацепившимися за иглы клочками листьев и иссушенными, невостребованными плодами. Изредка темно-багровыми каплями отмечались кусты дикой розы, да заросли ивы по оврагам лесом воткнувшихся в землю стрел задерживали на себе взгляд-скиталец – чаще волчий, нежели человеческий.
Равнина принимала в себя людей, животных и птиц с одинаковым безразличием. Многие оставались в ней навсегда, удобрив скудный и унылый край Орея своими телами. Край, что протянулся отсюда на несколько дней пути к югу, до самых Бондейских лесов. Редко где распаханная, а по большей части и вовсе не тронутая человеком, земля эта цвела с поздней весны до самых морозов, но плохо родила пшеницу или ячмень. Чертополох и лебеда да полынь-трава отмечали пятна сгинувших деревень, жители которых уходили в поисках лучшей доли вслед за перелетными птицами – на юг. Прочь из пустоши.
С востока, севера и запада прибывали новые поселенцы и оседали в местах, покинутых предшественниками. Что влекло их сюда? Или они просто бежали, куда глаза глядят? Бывает ведь на свете жизнь и похуже, чем просто бедное существование. Много таких появилось здесь сорок зим назад, в годину кочевых войн, когда вожди сначала не смогли поделить кусок степи и увлажнили его кровью своих племен, а затем, объединившись под властью Сатагона, прокатились бурлящей лавиной из огня и стали по землям оседлых соседей.
Незадолго перед этим на Орейской равнине вновь случился голод: два года засухи довели и без того бедствующих жителей до крайности. Они, как и прежние страдальцы, покинули старые жилища и двинулись к Бондейским лесам в призрачной надежде осесть за ними, став богатыми и счастливыми гражданами Свиртской империи. И снова мало кому это удалось: леса кишели диким зверьем и ядовитыми гадами, а свирты не жаловали инородцев – рабство становилось уделом тех, кого не убивали сразу.