Понедельник – на выставке цветов. Вторник – на выставке цветов. Среда – на выставке цветов. И это я, Арчи Гудвин. Ну что это такое?
Я не отрицаю – цветы приятны, но миллион цветов вовсе не в миллион раз приятнее одного-единственного цветка. Вот устрицы – вкусная штука, но кому же придет в голову съесть содержимое целого бочонка?
Я не особенно возмущался, когда Ниро Вулф послал меня туда в понедельник после обеда. Отчасти я ожидал этого. После шумихи, поднятой вокруг выставки воскресными газетами, было ясно, что кому-то из наших домочадцев придется пойти взглянуть на эти орхидеи. А раз Фрица Бреннера нельзя надолго отделить от кухни, Теодор Хорстман слишком занят в оранжерее, а сам Вулф мог бы трудиться в физической лаборатории в качестве покоящегося тела, если бы вдруг наш детективный бизнес загнулся, то было похоже, что выбор падет на меня. Он и пал.
Когда в понедельник в шесть часов вечера Вулф спустился из оранжереи и вошел в кабинет, я отрапортовал:
– Я видел их. Украсть образец было невозможно.
– Я и не просил тебя об этом, – хрюкнул он, опуская себя в кресло.
– Никто и не говорит, что просили, просто вы ждали, что я сделаю это. Их три. Они в стеклянном контейнере, а рядом как приклеенный торчит охранник.
– Какого они цвета?
– Они не черные.
– Черные цветы никогда не бывают черными. Какого они цвета?
– Ну… – Я задумался. – Представьте себе кусок угля. Не антрацит. Кеннельский уголь[1].
– Он черный.
– Минутку. Полейте его темной патокой. Да, так будет похоже.
– Пф! Ты даже примерно не можешь представить, какой это получится цвет. И я не могу.
– Что ж, пойду куплю кусок угля, и мы попробуем.
– Нет. А губа[2] такая же?
– Патока поверх угля, – кивнул я. – Губа крупная, но мельче, чем у aurea, примерно как у truffautiana. Чашелистики ланцетные. Зев цветка с оранжевым…
– Никаких признаков увядания?
– Нет.
– Завтра отправляйся туда снова и посмотри, не вянут ли лепестки по краям. Ты знаешь, что такое типичное увядание после опыления. Я хочу знать, опыляли их или нет.
Вот так я оказался там снова во вторник после ланча. Тем же вечером, в шесть часов, я прибавил несколько деталей к моему описанию и доложил, что признаков увядания нет.
Я уселся за свой стол напротив Вулфа и уставился на него холодным взглядом:
– Не будете ли вы так добры объяснить мне, почему женщины, которые ходят на цветочные выставки, все на один манер. По крайней мере, на девяносто процентов. Особенно если посмотреть на ноги. Это что, правило? А может, никому из них никогда не дарили цветов, они потому и ходят – поглядеть? Или, может…
– Замолчи! Не знаю. Завтра опять иди туда и ищи признаки увядания.
Видя, как он мрачнеет с каждым часом, и все из-за трех жалких орхидей, я понимал, что Вулф дошел до ручки. И я снова отправился туда в среду и попал домой почти в семь вечера. Войдя в кабинет, я увидел, что Вулф сидит за своим столом с двумя пустыми пивными бутылками на подносе и наливает в стакан из третьей.