Пролог: «Чёрные лужи»
Город тонул в чёрных лужах. Они стекали по асфальту, как кровь из открытой раны, впитываясь в подол её платья. Маленькая Ева не плакала – мама сказала, что слёзы только помогут *ему* найти их.
Она помнила запах. Горький, густой, обволакивающий горло. Нефть. Он висел в воздухе даже здесь, в их старом доме на окраине, где мама запирала окна тряпками и рисовала мелом кресты на дверях. «Это не наш мир, Евочка», – шептала она, обнимая дочь так сильно, что та задыхалась. – «Он спит под нами. А Лукас… Лукас *позвал* его».
Той ночью мама взяла кухонный нож. Ева видела, как лезвие дрожало в её руке, пока они стояли у кровати брата. Лукас не проснулся, даже когда мама начала читать молитву – не на латыни, а на том странном языке, что звучал как скрежет камней под землёй.
– **Ты должна забыть**, – мамины пальцы впились ей в плечи, когда за окнами завыла сирена. – **Забыть, как он улыбался. Как его глаза стали… чёрными**.
Потом была кровь. Или нефть? Ева так и не поняла. Лукас закричал – нечеловеческим голосом, от которого треснуло зеркало в прихожей. Мама упала на колени, рыча: *«Выйди из него!«*, а по стенам поползли тени, густые, как смола.
Когда приехали люди в белых халатах, Ева сидела в шкафу, прижав к груди братову игрушку – плюшевого медведя с пуговицами вместо глаз. Его лапы были липкими от нефти.
– **Он не умер**, – сказала мама, прежде чем её увезли. – **Он просто ждёт**.
Сейчас, двадцать лет спустя, Ева всё ещё чувствует тот запах. Он струится из вентиляции в её офисе, оседает на губах во время допросов, шепчет: *«Сестрёнка…«* по ночам. Иногда, в зеркале, она видит за своей спиной чёрные лужи. Они растут.
А под городом, в заброшенных шахтах, что-то булькает в темноте. Как будто смеётся.
Дождь смешивался с нефтью. Чёрные капли падали на жёлтую ленту оцепления, оставляя жирные разводы, как будто сама земля истекала грязью. Ева натянула капюшон ветровки, но запах всё равно пробивался сквозь ткань – тот самый, из детства. Горький. Металлический. *Живой*.
– Кортес! – Голос напарника, Грега, прозвучал сверху, со склона заброшенной нефтяной вышки. – Тебе точно стоит это увидеть.
Она поднялась по ржавой лестнице, стараясь не смотреть в провалы между ступенями. Ветер рвал с губ слова:
– Жертва?
– Не совсем.
На площадке, среди обломков труб, лежало тело мужчины. Вернее, то, что от него осталось. Грудная клетка вскрыта, рёбра аккуратно раздвинуты в стороны, словно крылья бабочки. Внутри, вместо органов – густая чёрная масса. Нефть. Но не обычная – она пульсировала, медленно переливаясь, будто дыша.
– Санитары попытались зачерпнуть это лопатой, – Грег выдавил смешок, пряча дрожь в голосе. – Говорят, жидкость… сопротивлялась.
Ева присела, не касаясь земли. На запястье жертвы виднелся шрам – переплетение линий, напоминающее глаз. *Точно такой же был у Лукаса.* Она помнила, как брат показывал ей его в тот день, когда мама впервые заперла окна: «Это не больно, Ева. Он просто… вырос».
– Кортес? – Грег положил руку ей на плечо, и она дёрнулась. – Ты как будто увидела призрака.
– Вызовите криминалистов. И свяжитесь с архивом – пусть проверят все дела с ритуальными убийствами за последние сорок лет.
– Сорок? Да тут даже…
– *Сорок*, Грег.
Пока он спускался, ворча в рацию, Ева достала телефон. На экране – фото из детского альбома: она и Лукас в пижамах, обнимающие того самого медведя с пуговичными глазами. На заднем плане, в дверном проёме, силуэт матери с ножом. *«Он просто ждёт»*.
Внезапно нефть в груди жертвы заколебалась интенсивнее. Ева отпрянула, но слишком поздно – капля вырвалась из массы и брызнула ей на ладонь. Обожгла. Она вскрикнула, пытаясь стереть её рукавом, но жидкость уже впиталась, оставив на коже красный след. *Тот самый символ – глаз.*
– Всё в порядке? – крикнул снизу Грег.
– Да… просто дождь. – Она сжала ладонь в кулак. Боль пульсировала в такт её сердцу.
По дороге в участок Ева свернула к старой психиатрической лечебнице. Мать сидела за толстым стеклом, рисуя на столе пальцем те же узоры, что были на жертве.