В душной комнатушке на рабочей окраине у окна сидела женщина. Она сидела ровно, выпрямив спину, почти не двигаясь, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся с улицы, где вдали, за рядами прижавшихся друг к другу домов, торчали огромные заводские трубы. Она вздрагивала, когда слышала даже пустяковый шорох на лестнице за дверью и из коридора. Лаяли собаки, в соседней комнате за дверью о чем-то разговаривали, и был слышен детский смех. Где-то внизу, в квартире инженера играл патефон: пластинок у соседей было не так много, она уже успела выучить наизусть все песни, те, что они любили заводить.
Рядом на окне в потемневшем надтреснутом керамическом горшке стояла герань. Изредка женщина тянула руку и искала ею листья, чтобы прикоснуться к ним и слегка погладить. Листья покачивались на сквозняке.
– Маша, это ты? – неожиданно спросила она, продолжая сидеть неподвижно. – Не молчи, прошу тебя. Как там Ларочка?
Маша стояла позади, в коридоре, сжимала в руках обернутый полотенцем небольшой металлический чайник, из носика которого струился пар, и чашку.
– Ларочка гуляет во дворе, – ответила Маша. – Я тебе из кухни принесла, попей чаю. Жарко. Ты не простудись у окна, может быть, прикрыть его?
Маша волновалась за сестру, наверное, больше, чем за ее дочку Лару.
– Нет, нет, Маша, мне так хорошо. Свежий воздух, да и Ларочку…
Она, конечно, хотела сказать о том, что так ей лучше видно, как во дворе беззаботно играет дочь, носится вместе с другими детьми.
Но вот уже год как она не видела ничего. Врачи говорили, что это временно и быстро пройдет. «Это нервное, голубушка, обстановка и климат совсем не способствуют покою, – утверждал один врач, – вам бы целебного южного воздуха вдохнуть. В другое время это можно было бы исполнить, но, увы, не сейчас. Но, это все пройдет, надобно лишь подождать, набраться терпения».
Терпения у нее было хоть отбавляй. Тем более что вполне отдавала себе отчет в том, что, вероятно, зрение никогда не вернется к ней. Ей было тяжело ходить, подчас трудно дышать, потому, только сидя у распахнутого во двор окна, она могла дышать полной грудью и не чувствовать головокружения.
– Я видела его, Маша, и, слава богу, что теперь не вижу, – бросила она как-то раз сестре, – ты не представляешь, что я чувствовала, когда видела его. Он был со мной повсюду, не отпускал меня, не давал проходу ни на минуту! Сначала это было пару раз в неделю, затем все чаще и чаще, каждый день, каждый час, каждую минуту. Везде, где бы я ни была. Нет, он так просто меня не отпустит, но так я его не вижу, не дрожу при каждом его появлении. Не дрожу! Но он здесь, Маша, он сейчас здесь и смеется над нами. Но я больше его видеть не хочу! Будь он проклят!
Слезы потекли из ее глаз, она принялась нащупывать платок, чтобы промокнуть их. Маша сидела рядом и чувствовала, как дрожать начинала и она. Маша оглядывалась по сторонам, стараясь понять, кто из соседей мог пристально следить за сестрой, но так никого и не приметила рядом. В коммунальной квартире было тихо: квартира оживала лишь вечером, когда на заводе давали гудок, да по утрам, когда все собирались на работу.
Она чувствовала, как солнце освещает ее лицо. В первую половину дня до полудня солнце лишь робко выглядывало из-за козырька крыши, и в комнате стоял полумрак. Она не видела его, она его представляла в памяти и ощущала по тому, каким прохладным и неподвижным был воздух. После полудня комната оказывалась залита солнцем. Даже листья герани становились тепловатыми, нежными. Ей нравилось прикасаться к ним и подставлять солнечному свету лицо. Когда солнце пекло особенно неумолимо, ей казалось, что она даже немного различает сквозь тьму слепоты его свет.
– Маша, прошу тебя, открой-ка пошире окно, – напрягаясь, кричала она сестре, и та почти бегом направлялась из кухни к ней.